Звуки Азии

и создаёт прозрачные миры.

Полны движений, сотканных из лени,

к июню поседевшие шары.

Ответственная выпала задача

парашютистам общества «Заря»:

сутулых гор кафтан переиначить,

поставить облака на якоря.

И скинут одеяло трав, и лягут

алтайскою царевной, и во сне

болтают о запасах твёрдой влаги,

необходимой будущей весне.

Яблочные сны

Сентябрь – казак, Степашка Разин –

с утра победный сеет гам.

И – казни, казни, казни, казни

созревших яблок по садам!

Везут стеклянную посуду

и сахар, жизни эликсир,

и медный чан, и ложек груду…

Варенье – всякому кумир!

И на перронах станций дачных,

где остро пахнет шпал мазут,

звучит Огинский… Не иначе

в Москву Царь-яблоко везут!

И мы с тобою на Алтае,

зарывшись в сено на дворе,

живую повесть наболтаем

о жёлтой яблочной поре.

Из сундука достанем сбрую,

в свистульку дунем из сосны,

и – дай нам Бог! – перезимуем,

вкушая яблочные сны.

Горные соловьи

Послушать голоса ручьёв

вдруг захотел я –

весёлых горных соловьёв

с прозрачным телом.

Тут нужен посох и сума

и запах мяты,

и чтоб в извилинах ума

уснули даты.

Ручьи живут среди камней,

в кедровых рощах,

где шёпот утренних теней

услышать проще.

Понять нельзя, быть может, всё

из этих строчек,

тут нужен труженик Басё,

как переводчик.

Вот соловей в руках моих

поёт и бьётся

о том, что каждый Божий миг –

как дно колодца.

И жизнь в коленцах и венцах

вовсю клокочет,

и нет начала и конца

у дней и строчек.

Из жизни Киевской Руси

Тело длинное, вазелиновое,                 

словно след корабля на Волге.

На пяти телегах везли его

удалые стрельцы с Востока.

Алебардами звёзды множили,

речью зычной ворон пугали.

Тело длинное, под рогожею,

чьё оно – и сами не знали!

Говорили: «Свеча лучистая,

сундучок, наполненный утварью.

В мире тайна должна быть чистая,                          

украинским ветром продутая!»

То ли осень сорила золотом,

то ли снег летел над пожитками.

Тело было копьём приколото

и пришито к телеге нитками.

Тело было, как изваяние

из свинца, покрытого окисью,

и висело над ним собрание

мух, читавших страницы повести.

По расчёту ли, недоумию

тело видели, как спасение,

и везли его в Киев мумией

в праздник Троицы, в воскресение.

На морозе свечу зажгу

Побросаю пожитки в сани,

на морозе свечу зажгу

и увижу: пророк Исайя

улыбается сквозь пургу!

Электрическое, живое

в наших русских зимних лесах

то потрескивает, то воет

вне таблиц, табелей и граф.

Комариная ли, камаринская –

всё просторное, всё горит

поутру, как усадьба графская,

как на дереве снегири.

Я и сам из лихого племени

Новотроицких казаков,

что садилось за стол с пельменями,

посетив девичий альков.

Что мне ваши фейсбуки, лайки,

кабинетная ваша суть,

когда в памяти балалайки

до утра не дают уснуть!

И летит ледяная пудра,

вехи ближние хороня,

и играет морозным утром

яркий луч на узде коня.

Чтоб настоялась речь…

Я скоро засыпаю,

и в чуткой тишине

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту.

Монгольская степь

Здесь камыши к себе зовут

ночными криками: «Ты пойман!»

На пуговицы старых юрт

застёгнута речная пойма.

И солнце в красном шушуне,

сползая вниз, тоской собачьей

обдаст всю степь, как на войне,

и сетью в камышах рыбачит.

А ночью холод, словно змей,

вползёт в бессонницу монгола

и ну толкать его: «Скорей

коснись земли ногою голой!»

Вся степь – как звёздные часы

под наблюдением курганов:

живыми каплями росы

блестит, укрытая туманом.

На взлёте беркут прокричит

своё «и-чу!» и в звёзды канет,

и тень по травам волочит,

как побывавшую в капкане.

И Скрябин, повелитель звукоцвета…

* * *

Продолжи в облака Катунский хрящ,

и выйдет глыба, спящая в тумане.

Но Азией себя перепояшь,

и духовым оркестром солнце грянет.

Звук станет видим, краска запоёт

и Скрябин, повелитель звукоцвета,

учёным шагом в Азию войдёт,

чтоб зацвело засушливое лето.

Всё это снится мёртвому песку,   

зурне усталой, и горячий ветер

грызёт, как кость, звериную тоску

под саксаулом – деревом столетий.

Тропинка

В краю, где лиственница, в краю, где ельники,

деньки воскресные, как понедельники.

Ущелья горные и речки шумные

с утра исхожены зверями умными.

Там к Беловодью, теряясь в травушках,

бежит тропинка из чистых камушков

и на вершине, снегами радуя,

уводит в небо

                      по чудной радуге.

Птичий язык

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

такое в небе повторится!

Язык возможностью горазд

и вытянут в длину, как спица.

Привычный Азии язык,

украсивший весною землю,

и солнца розовый кадык

его явление приемлет.

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

мне говорила это птица,

а я всё ждал: её рассказ

в степное чудо превратится.

Переведён на языки

народов европейских будет.

И ножницами край реки

я резал вопреки минуте.

Сегодня степь с её теплом

и журавлиным перелётом

сказать готова ветерком

и дымкой утреннею что-то.

«Ярлынь-и-кир-ру»? «Кир-ру лынь!» –

несётся на задворках лета.