Звуки Азии

туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,

ведущие вглубь пожелтевших от дум словарей.

Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони

и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!

Я в этих степях с Богдоханом когда-то долдонил

и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.

И стрелы летели, и бег становился судьбою,

когда по указу метали, и ты уходил от погонь,

а после, а после, к живому припав водопою,

ты пил из лоханки луны благодатный огонь.

В Монголии мягко живётся и радостно спится,

и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,

и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем

опять перевязано горло у грешной молвы.

И снова Баир, испытующим глазом нацелясь

на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,

где каждому соль вручена и подарена цельность,

и лучшая песня струится с языческих гор.

Как попадает на солнце рассказ...

* * *

Белые водоросли – посмотри –

всюду растут из села!

К вечеру красные пузыри

вспомнила в печке зола.

В старой овчине тепло на дворе.

Конь Мерседес подойдёт,

спросит бензина – овса в серебре, –

долго зубами поёт.

Стайка усатых эстрадных сомов

не проплывёт вдоль села.

У староверов обычай таков –

слушать, как плачет пила.

Как исполняют отеческий джаз

ржавые петли в сенях,

как попадает на солнце рассказ,

если слезою пропах.

Парень в линялой гимнастёрке

Даль дыханием сладким продута

четырёх азиатских ветров,

и встаёт одинокое утро

у казацких потухших костров.

Как подстреленный заяц, несётся

пук травы у палаток и служб.

Надо ехать. В тени у колодца

заблестел уползающий уж.

Прячет уши в колёса телеги

одинокий тушканчик, в себе

ощущая стремительность бега

и покорность хозяйке-судьбе.

Неужели тот парень в линялой

боевой гимнастёрке своей –   

это я в своей жизни бывалой,

что ушла из открытых дверей?

 За горами алтайскими вяжет

лунный сумрак корзину тому,

кто уже никому не расскажет,

как отряд воевал Бухтарму.

Парень, парень, зачем на рассвете

небывалого нового дня

твоя почта в помятом конверте

догоняет и мучит меня?

Что я сделал тебе в ту эпоху,

что не сделал тебе, расскажи,

если ты укоряющим вздохом

атакуешь просторы души?

Гаснут в небе живые картины,

и мистический свет от луны

метит каплями желатина

неподвижные валуны.    

И идут на разведку любовью

из далёкой Гражданской войны,

окружая моё изголовье,

спецотряды – опора страны.

Муза

Жених у нашей Музы – майский жук,

и отношенья их давно известны.

А ну, клади зелёную вожжу

на грудь своей заплаканной невесты!

Перепояшь алтайскою тайгой

широкое бедро и поясницу,

чтоб снился Музе Чингисхан рябой

и плов узбекский, и московский шницель.

Вредны учёбе мёд и пирожки.

О, Муза! О, прочитанные вести!

Колонны лиц, воздушные прыжки,

чтоб за версту понравиться невесте.

Заговорил хитиновый мотор,

раздулся плащ зелёный по-гусарски,

и строчке не препятствует никто

украсть у Музы облака и сказки.

Основы самоврачевания

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

хрустальный сон, святую чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы!

О-го-го

«О-го-го» летит с горы на гору

лентою прозрачной, голубой.

Озорному радуется гону

воздух над ближайшею горой.

Эти горловые песнопенья

школяру узнать давно пора:

вылечит дурное настроенье

из-за двойки детская игра!

Иней, словно шкурка у зайчонка,

украшает ясные деньки.

«О-го-го» летит от ёлки к ёлке

и ныряет в прорубь у реки.

Щукою ныряет полосатой,

испугав ленивых карасей…

У живого звука – запах мяты

и весёлых зимних новостей!

Я деньги вложил в ледяную траву…

* * *

Я деньги вложил в ледяную траву:

расти-ка зимой на Алтае,

чтоб ели коровы тебя наяву

и в сон золотой затолкали

поглубже – до самых далёких морей,

до юношей, небом богатых,

до Грея, который боится угрей

и любит и шёлк, и дукаты;

до вас, хоть Ассоль не сидит на плече

у вас ангелочком-кумиром,

купаясь в потоке серьёзных речей 

о странностях этого мира.

Урожайным будет этот год…

* * *

Си'верко, полуденник, закатник –

в них живёт весенняя пора.

Километры воздуха прокатят

по большой земле, как трактора.

И малину сделают двухцветной,

говорящей: точка и тире…

Вот и лето… Кустики-кареты,

водяные знаки на коре!

Радужных небес перемещенье

незаметно для глазного дна.

Коршун снял другое помещенье:

сверху – ветер, снизу – тишина.

И большое дерево, как праздник,

обнажая корни, небо пьёт…

Сиверко, полуденник, закатник…

Урожайным будет этот год!

Апельсиновый, яблочный, синий…

* * *

Апельсиновый, яблочный, синий –

вспыхнул свет за горой и погас.

У алтайского солнца павлиний,

на дорогу нацеленный глаз.

По алтайским приметам не нужно

уходить в предвечернюю даль,

где курганы и кости верблюжьи

умножают земную печаль.

Но иду, и кузнечик-игруля

приглашает послушать концерт,

и блестит комариною пулей

капля крови на длинном конце.