— Не искушай. И так с деньгами туго.

— Жаль. А чего лошадями-то интересовался?

— Да тут понимаешь, какое дело — та, что гнедая с подпалинами, в ворованных чистится. С Мурома она тоже. Клеймёная Прохором Жиловым. У него в прошлом месяце тридцать голов разом увели. А меня он к розыску привлёк. Лошади-то племенные, недешёвые. Теперь вот мотаюсь по всей округе. Одиннадцать вернул, ещё девятнадцать осталось. Эх, не поверишь, как меня эта канитель заебла. Сам жалею что подрядился. Раньше охотился за головами, думал — хлопотнее работы не сыскать. Ан нет, нашлась. Сколько я базаров облазил, сколько конюшен перетряхнул — подумать страшно. И главное — каждая паскуда норовит отбрехаться. Вот, казалось бы, уже за яйца взял паразита, а он всё на своём, дескать, я не я, жопа не моя. И пальцы уже ломать приходилось, и ногти рвать, и колени дробить… Ну, за что мне такое наказание?

В процессе пересказа тягот, коими полна жизнь сыскаря-лошадника, конюх постепенно менялся в лице, пока то, вытянувшись, не приняло форму длинноплодного кабачка и соответствующий копируемому овощу оттенок.

— Так это, — развёл он трясущемися руками, — я ж разве против? Я ж завсегда помогу. Мне скрывать нечего. Прощалыга тот, что мне кобылу оставил…

— Забудь, — я поднял ладонь, останавливая рвущийся наружу поток бесполезной для меня информации. — Конокрады известны. Ими другие займутся. А мне нужно вернуть лошадей. Расскажи-ка лучше о тех прохвостах, которым ты ворованную кобылу продал.

— А-а-а… А чего рассказать-то? Ну, мужики, видно, серьёзные, вооружены хорошо. Автоматы там, пулемёт есть…

— Куда они направляются? Что у них в телеге?

— Так я ж не командир ихний, чтоб мне докладываться. Туда вон пошли, через западный КПП, видать. А в телеге у них тюки какие-то. Что внутри — не знаю. Два бидона ещё были сорокалитровых. И два веника. На них-то я сразу внимание обратил. Зачем им веники? Чудно.

— Да, чудно. А телега тяжёлая?

— Э-э… Сама-то не лёгонькая, конечно, крепкая такая, с бортами откидными. Одни рессоры сколько весят, да и колёса здоровенные. На неё тонны полторы запросто погрузить можно.

— А сколько было погружено?

— Да центнера три, не больше.

— Значит, и одна лошадь вполне бы справилась?

— А то? Торгаш муромский им отличную тягловую кобылу продал. Она таких поклаж пяток стянет и не замылится. Нахрена им вторая понадобилась? Будь она неладна.

— Собираются перевозить что-то тяжёлое?

— Не иначе.

— Про Лакинск новости есть?

Конюх вздрогнул и огляделся, будто, произнеся название этого посёлка, я мог накликать злых духов.

— Лакинск? А что Лакинск?

— Вот ты и расскажи.

— Ну, — вздохнул он прерывисто, — поговаривают, будто мор там случился, копоть чёртова. К западному КПП ополченцев нагнали, никого с той стороны не впускают, даже близко не дают подойти. Вчера стрельбу было слыхать. Из пулемётов били. А ты никак туда собрался, за кобылой следом?

— Можно дойти до Петушков, не заходя в Лакинск? — оставил я любопытство конюха неудовлетворённым.

— Господь милостивый! А в Петушках-то тебе что понадобилось?

— Да или нет?

— Пешком всю землю обойти можно, коли ноги крепкие, а вот с телегой Лакинск не обогнуть. Лес там кругом. Если только на пароме по Клязьме до Собинки… Так ведь и оттуда одна дорога — в Лакинск.

— Благодарю. И прими совет — помалкивай о нашем разговоре, целее будешь.

Я сел верхом и направился к выезду из города. С Воровского на такую же низенькую и тесную от высыпавшего с утра пораньше народа Комсомольскую, дальше на Большую Московскую, с её мешаниной из двух-трёхэтажных старинных, но крепких ещё зданий и вконец обветшалых предвоенных высоток. Оттуда на скупую до прохожих Дворянскую, мимо промзоны и стадиона, превращённого в гигантскую свалку, на Студёную Гору и по проспекту Ленина, сквозь строй огромных серых глыб, служивших домами несметному количеству людей. Теперь эти бетонные коробки стояли пустыми. Из оконных проёмов нижних этажей, как ливер из порванного брюха, вывалились кучи лома от рухнувших перекрытий и стен. Некоторые фасады обвалились, лежали вдоль дороги каменными курганами с торчащей наружу, будто проросшей из них арматурой. А позади — соты. Десятки сот-комнатушек, где давным-давно не кипит остановившаяся вместе с последней лопатой угля жизнь. Лишь ветер треплет лохмотья обоев, когда-то, наверняка, разных: однотонных и с рисунком, ярких и сдержанных, дешёвых и дорогих, а теперь чёрных от плесени. Серо-чёрные соты — холодные, пустые, бессмысленные. Какая-то — мать её — адская пасека. Даже арзамасское Поле со своими пеньками скошенных домов не оставляет на душе такого паскудного ощущения. Сравнивать его и Проспект Ленина — это всё равно, что сравнить выбеленные временем кости и гниющее мясо. Смрад тухлятины, доносящийся со стадиона-помойки, вполне органично дополнял здесь запах мокрого бетона и земли. Владимир давно поразила чёртова копоть. Он гниёт, год за годом теряя куски. Конечности-пригороды уже висят мёртвым грузом на истощённом теле. Скоро и оно погибнет.