100 лекций: русская литература ХХ век

И еще там одна из этих подпольщиц, Мутти ее называют, потому что она самая старшая из них, матушка, она говорит: «А я вот все думаю, а что же теперь будет с народом? Ведь народ не может жить без идеи. А никакой веры, никакой идеи у нас теперь не может быть». Вот пришли американцы, а там некоторое время действительно американская зона была, в этом городке, потом, к счастью, оказалась под зоной советской. Пришли американцы, так вот они говорят, что никакой идеи вообще не должно быть, что любая идея губительна. Как же такое может быть? Как может жить народ без идеи?

Этот вопрос задается в романе 1956 года, и это, если вдуматься, главный вопрос. Нужна ли народу идея, если она с неизбежностью приводит к концлагерям? А этот вопрос задает как раз коммунистка, это тот же самый вопрос, который звучит в это время в дописанном тогда же и украденном, исчезнувшем, арестованном романе Гроссмана «Жизнь и судьба». А вот коммунисты с их фанатизмом, они лучше? Они другие, или это тоже система, с неизбежностью ведущая к концлагерям?

Конечно, Гроссману не хватило должной высоты взгляда, чтобы ответить на этот вопрос. Я думаю, что хватило Казакевичу, который как раз принципиальную несовместимость коммунизма и фашизма понимает очень четко. Но другое дело, что вопрос, который задают немецкие подпольщики, это вопрос, насущно требующий ответа. Возможна ли у народа такая вера, которая бы не требовала жертв? И что нужно для того, чтобы этих жертв не было?

Лубенцов, как может, пытается ответить на этот вопрос. Он говорит, что нужна человечность. Но мы понимаем прекрасно, что один отдельный Лубенцов, со своей человечностью, ничего не может решить. И больше того, там, кстати, в чем главная проблема, он все время в этом городе должен отслеживать остатки фашистов. Ну, отслеживает, вылавливает, находит он действительно бывшего фашиста, так называемую «малину», они это называют, где они собираются, где продолжают собираться верфольфовцы, все это он раскрыл. Но проблема-то в другом, что мания взаимной подозрительности никуда не девается, и эти самые немцы, которые только что доносили на коммунистов, теперь доносят друг на друга, это в крови.

Я боюсь, что Казакевич в «Доме на площади» поставил нации самый страшный диагноз, он сказал, что после фашизма возврата нет, что у этой нации не может быть возвращения. И он даже отвечает на вопрос, почему у нее не может быть этого возвращения. Почему для советских людей, живущих под тоталитаризмом, такое возвращение есть, есть надежда, а у немцев нет? И дает ответ абсолютно четкий, абсолютно верный — потому что немцы верили. Потому что немцы абсолютно искренне брали сторону фашизма.

А у советского человека между идеологией и жизненной практикой находится огромный зазор, поэтому тоталитаризм здесь невозможен. Даже в армии невозможен, потому что в армии как раз сохраняется человечность. Всегда есть спасительная подушка между идеей и человеком. Вот все герои «Дома на площади», они не идейные, что особенно важно, они добрые. А идейность, которая есть над ними где-то, она из не задевает. Там даже иногда генерал, который по совету полковника Лубенцова должен кого-то отпустить, он говорит, ох, подведешь ты меня, Лубенцов, под трибунал. Но при этом всегда чувствуется, что он все равно как-то рад. А в свою очередь немцы, они подчиняются закону, ранжиру. Для них человечность не берет верх над законом. И именно поэтому нация обречена.

И я с такой радостью думаю вот об этом русском, не скажу раздолбайстве, но о русской огромной подушке между идеей и жизнью, потому что все жители и все герои «Дома на площади», а «Дом на набережной» отсылается прямо к этому названию, все герои «Дома на площади», они прежде всего люди, и уж только потом они полковники, функционеры, коммунисты и так далее. Казакевич это почувствовал, и он почувствовал, что на войне это человеческое просыпается и раскрепощается.

Там есть еще, конечно, и отдельные корешки, из которых выросла потом значительная часть советской военной прозы, в частности, «Берег» того же Бондарева. Вообще, не побоюсь сказать, что Бондарев, с его темами, с его приемами, он, в первую очередь, и есть эпигон Казакевича. Еще может быть, поэтому он собственно евреев так и не любит. Но по большому счету, конечно, «Берег» это история Лубенцова и Эрики. Потому что, конечно, там Эрика и похожа на наивную шестнадцатилетнюю Эмму, конечно, Эрика, она умная, яркая, идейная, но любовь его к Эрике, как он откровенно ею любуется, все их разговоры, прогулки, все эти сцены, из этого, конечно, получился «Берег».