100 лекций: русская литература ХХ век

Нет, дело в ином. Дело в одной главной русской эмоции, которую Бродский артикулирует очень точно, очень, я бы сказал, напористо. Большинство русских романов, во всяком случае, знаменитых, имеют в своих заголовках союз «и», но имеет он не соединительную функцию, а он звучит, как «зато». Война, зато мир, отцы, зато дети, преступление, зато наказание, там явное такое противопоставление. И вот это «зато», пожалуй, самое главное русское слово. В отличие от «авось», которое когда-то было главным русским паролем, так сегодня главный пароль это «зато». Мы самые бедные, зато мы самые гордые, мы самые злые, зато мы самые добрые, нас никто не любит, зато мы очень солидарные, очень единые внутри себя и так далее. Это такое самоуничижение паче гордости, которое всегда присутствует в русском национальном характере. Вот у нас ничего не ладится, зато мы духовные. Вот мы всеми презираемы, зато мы носители традиций. И так далее.

И вот отсюда русский логоцентризм, потому что русское слово, язык, текст, вообще литература в целом, — это наша сдача миру. Мир нас бьет, а мы ему таким образом даем сдачи. Мы все время за счет литературы самоутверждаемся, «зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». До какой-то степени русская литература это и есть наш балет, нашу утонченный сложный прекрасный спектакль, жанр, в котором никто в мире больше не может работать, потому что во всем мире литература давно раба рынка, а вот у нас она равна себе.

Это очень интересный парадокс, отсюда, кстати, и логоцентризм Бродского, который все время повторяет, что язык — это бог, язык важнее бога и природы, что высшая форма деятельности это упорядочивание мира через слово. И вот главная тема «Урании» — это, как ни странно, это именно попытка дать миру сдачи благодаря слову, с помощью слова.

Нет, я вам доложу, утрата,

завал, непруха

из вас творят аристократа

хотя бы духа, —

как, собственно, сказано в стихотворении «Пьяцца Маттеи», веселом стихотворении, но гораздо более серьезном, чем обычная литературная шутка. Ведь в этом рассказе, собственно говоря, идет речь о том, как автор, «обломившийся» в любви, радуется, что у него есть поэзия.

Граф победил, до клубнички лаком,

в игре без правил.

Он Микелину ставит раком,

как прежде ставил.

Ну а я что делаю в это время? Я сижу, пишу стихи, и это, пожалуй, лучшая компенсация.

Эта же тема, эта же компенсация, «скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох», есть и в замечательном, я думаю, гениальном стихотворении, которое называется «Пятая годовщина» и посвящено пятой годовщине отъезда. Вот эта мысль, эта тема, литература, как единственный способ выживания в трагическом и несправедливом мире, эта мысль очень русская, и она у Бродского постоянно прослеживается.

Русская попытка поставить в центр мира слово, хотя это само по себе довольно-таки жалкий выход, потому что слово от реальности оторвано, сказать можно все, что угодно. Но тем не менее, вот эта попытка, грубо говоря, пропаганду себя поставить выше реального положения дел, она очень русская. В этом смысле «Урания», я бы сказал, глубоко русский сборник Бродского, притом что в нем, разумеется, о России сказаны довольно жесткие слова:

Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.

Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.

Неугомонный Терек там ищет третий берег.

Великолепная характеристика, по известному выражению, — искать в комнате пятый угол, когда тебя сильно бьют и пинают по всем четырем.

Но есть там и еще одна великая и тоже очень русская тема. Потому что из всей «Урании», из всей географии, из всего бесконечного богатства мира взгляд Бродского обращен прежде всего на три империи: на Китай, «Письма династии Минь», на Россию и на Рим. И вот это чувство принадлежности к великому огромному, это то, что «бог на стороне больших батальонов», оно у Бродского очень чувствуется, этот апофеоз количества, это восхищение огромностью. И ужас перед ней, и восхищение. Там лужа на дворе, как площадь двух Америк, это сказано, прямо скажем, не только с ужасом, но и с восторгом. Да, конечно, там есть жестокие слова, типа того, что

Слава тем, кто, не поднимая взора,

шли в абортарий в шестидесятых,

спасая отечество от позора.

Это в «Стихах о зимней кампании 1980-го года». И тут есть как будто некоторое противоречие с позицией Бродского, но ведь поэт говорит не то, во что он верит, а то, что хорошо звучит. Он в то и верит, что хорошо звучит. Поэтому напрасно здесь искать последовательности, здесь есть эффектность, дело гораздо более важное.