100 лекций: русская литература ХХ век

«Упраздненный театр» написан о том, каким образом в тридцатые годы произошел русский реванш. Советское было во многих отношениях страшное и бесчеловечное, но у него были какие-то цивилизационные, просвещенческие установки, и вот в эти установки верили родители Окуджавы. А случился реванш имперскости, реванш дикости, реванш тупости, и вот об этом Окуджава написал свой роман. Может быть, и слава богу, что в это время он не был понят, потому что, в сущности, в 1991 году случилось ведь то же самое: советское рухнуло, и рухнуло по заслугам, и это понятно, но погублено оно было тем, что гораздо хуже всякого советского.

После ельцинской революции настал еще один реванш, который, наверное, нельзя называть «русским», потому что русское за это ответственно в последнюю очередь, но это имперский реванш, который привел к тому же самому, к тому же вымораживанию, к той же «николаевщине», сталинщине, тридцатых годам ХIX ли века, XX ли века. И Окуджава это почувствовал, то есть он почувствовал на самом деле, что идеалы его родителей погублены чем-то гораздо худшим.

Поэтому он написал книгу, назвав ее «Упраздненный театр», под театром здесь понимается, конечно, не только то, что это такая карнавальная, маскарадная эпоха, эпоха, в которой все носили маски и все лгали. Нет, я думаю, здесь подразумевается иное, речь идет о том, что театр для него, ребенка, был всегда символом праздника, символом творчества, таланта. И вот история перестала быть театром, история стала балаганом. Это одна из основных, собственно, тем «Упраздненного театра».

В этом романе Окуджава, который всю жизнь мифологизировал свою биографию, есть подробные книги о том, как он приукрашивал арбатский двор, в действительности гораздо более жестокий, как он мифологизировал свою военную биографию, в действительности гораздо более грубую. Он в интервью Юрию Росту рассказал всю правду, и, думаю, даже не всю. Но вечный мифологизатор Окуджава в этой книге довольно как раз точен.

Проблему, такое шумное наиболее обсуждение вызывает один эпизод, который, по мнению жены Окуджавы, им выдуман, а по мнению большинства исследователей, был, но он, понятное дело, документирован быть не мог. Там история о том, как маленький Отарик, которого называют Ван Ваныч, Иван Иванович, взял поиграть отцовский пистолет, принес его, особо гордясь собой, чтобы зауважали, и случайно выстрелил в одного из своих приятелей и ранил его. И этого приятеля потом вылечили, но он, когда маленький Окуджава подбежал к нему с распростертыми объятиями, он его довольно сильно побил, чем очень разочаровал и удивил. История эта многими интерпретируется как символическая, вот комиссарский сынок, молодой принц, пошел поиграть с простонародьем и его пристрелил.

Это тоже одна из причин, один из поводов тогда ненавидеть Окуджаву, вот комиссарский сынок, маленький лорд Фаунтлерой. И Окуджава действительно, пожалуй, много сделал для того, чтобы нарисовать именно такой образ, молодого аристократа. Но, как ни странно, это тоже его возвращение к пушкинской традиции, потому что Пушкин-то не любил разночинцев, Пушкин-то аристократ.

И Мережковский правильно совершенно писал, что аристократическая линия Пушкина, линия чести, а не совести, линия предрассудка, долга, а не свободного морального выбора, эта линия предана русской литературой. А Окуджава попытался ее возродить, и, может быть, в «Упраздненном театре» особенно раздражало именно то, что это книга аристократа. Да, он партиец, это аристократия новая, она еще без корней, но в их аристократизме, изяществе манер, в их попытках интересоваться искусством, в их понятии, в их четком понимании долга и чести все-таки есть какой-то вызов общей тогдашней тотальной грубости, грязи и вони.

Вот как ни странно, это тоже по-своем очаровательно, Окуджава сам удивлялся в одном из своих автобиографических повествований, как в нем иногда в критические моменты просыпалось что-то, он пишет, то ли кавказское, то ли арбатское, что не позволяло ему терпеть унижения. И он их никогда не терпел. Это, наверное, великая мысль, эта мысль очень важная, потому что быть маленьким лордом Фаунтлероем, пусть партийным, это все-таки лучше, чем быть представителем большинства. А может быть, именно этот аристократизм так раздражал, и в Шалве Окуджаве, и в его сыне.

Как видите, в книге было довольно много заложено умного и интересного, но тогда, в 1994-е, Окуджава воспринимался как рудимент шестидесятничества, и когда его наградили, все говорили — да ну, это междусобойчик, да ну, это, если угодно, кружковщина, попытка каким-то образом протащить везде своих. И действительно, все старики, входившие в Букеровское жюри, всегда сталкивались с отчаянным сопротивлением молодняка, у которого были свои поколенческие предпочтения. Окуджава к этому скандалу вокруг Букера относился хладнокровно, премии, кажется, не заметил, роман оценивал невысоко, и вообще впадал во все большую депрессию. Окуджава 1994-1997 годов это уже безнадежно печальный человек: