100 лекций: русская литература ХХ век

Здравствуйте, дорогие друзья. В нашем цикле «Сто лет — сто лекций» добрались мы до 1994 года. В это время довольно значительную роль в русском литературном процессе начинает играть так называемая Букеровская премия, которая отличается, рискну поссориться с ней окончательно, хотя она присуждается и до сих пор, которая отличается какой-то удивительной иррациональностью, непредсказуемостью и скандальностью. Началось еще с первого присуждения, о котором мы говорили, когда из всех очевидных кандидатов — Петрушевской, Горенштейна — получила премию самая забытая ныне и, надо сказать, самая безликая книга в тогдашнем букеровском списке. После каждое присуждение Букера сопровождалось дружным скандалом, и никто никогда не был доволен, кроме, может быть, единственного случая, когда победил Владимов с «Генералом и его армией», с романом объективно сильным, и то на него обрушился с дикой критикой Владимир Богомолов, так что, в общем, не было случая, чтобы Букер обошелся без общего недовольства.

Сейчас я думаю, что они уже научились следовать этому тренду и присуждать заведомо худшие книги, но вот случай Булата Окуждавы в 1994 году, когда Букера получил его последний роман «Упраздненный театр», поневоле остается памятен, как действительно довольно сложный, потому что, с одной стороны, Окуджава явно заслуживал по совокупности своих заслуг любой литературной премии. Он вообще ни одной никогда не получал. Его в России наградили орденом «Знак почета», к 60-летию, или «Дружба народов», сейчас я уже точно не помню, который он умудрился тихо не принять. А кроме того, он получил «Золотую гитару» в Сан-Ремо, о чем сам говорил: «Стоило пятьдесят лет петь свои песенки для России, чтобы наградили в Италии».

А в принципе он был какими-то официальными наградами обнесен, потому что ему это в общем и не надо было, у него был совершенно официальный, непререкаемый статус гения, отца российской авторской песни, наверное, самого цитируемого поэта. И хотя количество собственных авторских песен его сравнительно невелико, их примерно 160, при самом строгом подсчете, если уж выскрести все сусеки, то все равно, даже невзирая на этот сравнительно малый золотник, он всем современникам Окуджавы был фантастически дорог. Окуджава был одним из самых любимых поэтов своей эпохи.

При этом в 1994 году он и один из самых ненавидимых, как ни странно, потому что Окуджава действовал на разнообразных бесов примерно как ладан, и всегда возникало огромное количество людей, которые по его поводу исходили немотивированной злобой. Я не буду перечислять этих людей, чьи имена благополучно забыты, хотя сами они живы, людей, которые в девяностые годы стали набрасываться на Окуджаву с такой же примерно яростью, с какой, я не знаю, действительно, собака терзает обертку, понимая, что ей не досталось главного.

И действительно, Окуджаве достались для жизни и творчества не только адские тридцатые и сороковые, но и сравнительно благополучные шестидесятые годы, и поэтому на всех шестидесятников девяностники смотрели с колоссальной злобой, с завистью, понятное дело, и с каким-то тем остервенением, которое так легко выдать за насмешку горькую обманутого сына над промотавшимся отцом. Считалось, что эти шестидесятники все промотали.

На самом деле они ничего не промотали, они создали великое искусство, но контекст вот этого романа и контекст этой истории литературной был тогда такой: с одной стороны обожание большинства современников, с другой — дикая злоба младших, которым досталось гораздо худшее время и гораздо худшая аудитория. Один автор даже написал, что Окуджава должен уступить свое место на литературном Олимпе более актуальным авторам, на что Окуджава со своим великолепным аристократическим презрением Рассадину как-то сказал: «Ну как я могу ему уступить мое место?». И это действительно был замечательный ответ, потому что место, занимаемое Окуджавой, было вполне сообразно и адекватно его таланту, а талант этот, в общем, не оспаривался даже его врагами.

Другое дело, почему Окуджава вызывает в это время такую злость? Это, наверное, потому, что люди, когда его слушают, чувствуют себя лучше. А девяностые годы были той правдой о человеке, которую человек, как правило, вынести не в состоянии. Мы узнали, что все гораздо хуже, что дать свободу недостаточно, что осуществить мечты шестидесятнические тоже недостаточно, в общем, это было время такое, красно-коричневое, кроваво-поносное, и до сих оно у меня вызывает ощущение острой брезгливости. Конечно, Окуджава был в этой эпохе неуместен, через три года после своего последнего романа он умер, причем умер вдвойне символично, в Париже и в День независимости России. У него день рождения совпадал с Днем победы, а день смерти совпал с Днем независимости. Все было символично в этом удивительном человеке, которого так страшно била жизнь, и которому при этом так фантастически везло.