100 лекций: русская литература ХХ век

Александр Шаров, который начинал как журналист, который прославился в 60-е годы своими очерками в «Новом мире», прежде всего, о Януше Корчаке, которого он первый начал популяризировать в Советском союзе. Александр Шаров был гениальным фантастом и сказочником и, может быть, поскольку книги, прочитанные в детстве, играют наибольшую роль в нашей жизни и имеют на нас самое большое и не всегда объяснимое влияние, а я, как человек, сформировался в основном на чтении книг Шарова. Это странно признать, что столько я читал в детстве классики русской, а самое большое влияние на меня оказывал этот мало кому известный, очень избирательно любимый, но очень крепко любимый немногими выдающийся советский сказочник. Он как-то на каждый возраст годился. В совсем раннем детстве я читал «Приключения еженьки и нарисованных человечков» или «Мальчик Одуванчик и три ключика», наверное, самую грустную сказку когда-либо написанную, я и сейчас ее, честно говоря, без слез с трудом буду читать вслух, если придется.

А он вообще-то, я немножко про него расскажу потом, он был друг и любимый собутыльник Платонова и Гроссмана, они дружили втроем, три советских неофициальных писателя. Платонову хотя бы после смерти повезло, а Гроссман, к сожалению, при жизни не увидел напечатанной свою главную вещь, а Шаров, хотя почти все напечатал, кроме лучшего романа, но тоже оставался как-то в тени и спасался в детской литературе. А, между тем, у него были книги и для подростков, которые тоже очень сильно на меня действовали: «Повесть о десяти ошибках», воспоминания о МОПШКе, московской школе 20-х годов. И, конечно, для подростков, а не для детей его более серьезные сказки: «Володя и дядя Алеша», «Человек-Горошина и Простак», самая моя любимая — «Звездный пастух и Ниночка», о том, что ночью обязательно наступает тайный час, во время которого засыпают все, даже мать у постели больного ребенка, даже медсестра у постели раненого, даже часовой на посту. Каждой ночью есть один час, когда все обязательно засыпают, нельзя провести ночь бодрствуя, всегда обязательно заснешь, это такая из детских моих фантазий очень любимых.

А потом уже для подростков более зрелый и совсем взрослый Шаров — это «Жизнь Василия Курки», поразительная военная повесть, очень страшная. Или замечательные фантастические повести «Остров Пирроу» — замечательный памфлет. Аркадий Стругацкий умудрился его напечатать, протащить эту совершенно антисоветскую вещь в сборник фантастики 1965 года он сумел, написав, что это остроумная антифашистская повесть. Под это дело она была напечатана.

Я помню, что мы с замечательным публицистом Юрой Амосовым опознали друг друга, потому что оба помнили «Остров Пирроу», там: «Слава, слава полистерону, хоть святому, но живому». Это удивительная повесть такая, с очень хитрой метафорой в центре. Сейчас «Остров Пирроу» переиздан, и вы можете детям его купить, там на одном острове этом, затерянном где-то в Тихом океане, открыли удивительные воды минеральные, которые позволяют кристаллизоваться внутри человека правильным камням, превратить камни в почках, камни в печени и камни за пазухой в драгоценные камни, надо только правильно подбирать эту воду. Там очень много замечательных метафор и абсолютное буйство такое издевательской фантазии.

А еще больше нравилась мне тогда же одна из старых рукописей из этого цикла, история о том, как человек научился подслушивать мысли животных, вернее, не подслушивать, а с помощью специального датчика их снимать. И он был уверен, что с ростом, например, щуки у щуки должны расти гуманизм и сознательность. Он подслушал мысли совсем молодой щуки, которая повторяла только: «Я хочу съесть карася, я хочу съесть карася», а потом подслушивал щуку уже пожилую, уже столетнюю, уже мудрую, и вместо мудрости веков услышал только повторяемость и невероятно интенсивную мысль: «Я хочу съесть карася, я хочу съесть карася». Это сразу очень сильно скорректировало некоторое мое представление о нравственном прогрессе.

И вообще Шаров своей сентиментальностью, иногда жестокостью, иногда едкостью очень на меня сильно действовал. И больше всего, пожалуй, уже взрослым человеком я любил его повесть 1964 года «Хмелев и Лида», повесть о том, как медсестра после войны взяла в больнице парализованного майора, взяла его к себе, не потому что пожалела, а потому что абстрактно, умозрительно понимала, что надо так сделать. И ей ужасный героизм виделся в своем поступке. И о том, как они возненавидели друг друга, как она его, а он ее. И единственным ее утешением оставался соседский мальчик, которому он вырезал игрушки. Думаю, что более откровенной и более жуткой повести о механизмах советского героизма никто еще не написал, как такое умозрительное добро, которое начинает убивать, потому что оно лицемерное, неискреннее.