100 лекций: русская литература ХХ век

Так вот, роман «Оправдание», который до сих пор многие считают моей лучшей книгой, потому что самый короткий. Он задуман был при довольно интересных обстоятельствах. Мне сюжет этой книги с поразительной ясностью явился в 1996 году. Как сейчас помню, я шел из магазина напротив газеты «Собеседник», в которой, кстати, работаю до сих пор. Она тогда была на Новослободской. И я всегда переходил улицу Новослободскую по верху, потому что подземные переходы меня, вообще говоря, пугают, я не люблю их. И вот, лавируя между машинами, я нес коллегам бутылку водки и немудрящую закуску, и тут меня озарил сюжет с поразительной четкостью сразу, он был готов. Я пришел, рассказал его коллегам, и мне все сказали: «Это написать нельзя, из этого книги не получится».

И я с тех пор всем знакомым прозаикам пересказывал сюжет будущего «Оправдания»: вот, представьте себе, что все репрессии тридцатых годов были задуманы не потому что, а для того что, что их цель была провести через пытки население России, большую его часть, и тех, кто ни в чем не признается, тех, кто всё выдержит, выделить в такую железную когорту и их силами сначала выиграть войну, а потом восстановить страну. Потому что если люди не пройдут этот отсев, не пройдут это сито, они не выдержат сверхчеловеческих испытаний. Поэтому все репрессии тридцатых были не более чем планом гигантской проверки, через которую надо прогнать всё население России. Те, которые это выдержат, станут золотым каким-то, действительно, фондом нации.

Кстати говоря, я тогда ни о чем не знал, сходные мысли, правда, другие, всё-таки мы не полностью совпали, высказывал Александр Кожев, на самом деле Кожевников, великий французский философ-гегельянец из русских эмигрантов, который считал, что Сталин принял репрессии для того, чтобы изменить русскую психологию, для того, чтобы построить сверхстрану, а не потому что кого-то параноидально подозревал. Это довольно интересная мысль, но она в России, конечно, не встречала поддержки, более того, многим казалась кощунственной.

И вот я всем рассказывал эту историю, предлагал её написать, все мне говорили, что этого сделать нельзя. А потом в один прекрасный день 1999 года я с женой и малолетним тогда Андрюшей поехал на дачу, пропорол колесо, стал это колесо менять, по неумению ещё и расцарапал дверь тех самых, кстати, «Жигулей», на которых езжу и по сей час, и пришел к выводу, что я совершенно бесполезный человек, что я ничего не могу и не умею. Если я сейчас же не начну писать роман, то можно считать, что вся моя карьера вообще ушла в никуда.

Я пошел и в первый же день написал тридцать страниц. Как сейчас помню, я сидел на дачной террасе, жена моя, Лукьянова, привычно что-то делала в огороде, сын бегал вокруг, негодуя, что им никто не занимается, а я сидел на террасе и на лукьяновском ноутбуке стремительно печатал первую главу.

А дальше ― там всего их девять ― я довольно быстро написал этот роман. На шестой главе, там, где описывается секта, у меня случился довольно серьезный затык, потому что, как описать эту секту, я не знал. Но тут как раз мне подбросили командировку в одну сибирскую секту, довольно далекую. Я поехал туда с фотографом верным, Максимом Бурлаковым. Мы там прожили три очень страшных дня, чудом оттуда вырвались, зато абсолютно вся недостающая информация, всё настроение было получено. Шестую главу я написал просто вот на раз.

А дальше тоже было чудо. Я повез дискету (тогда ещё дискету) Ольге Новиковой, редактору отдела прозы «Нового мира». Повез я ей. Дискета у меня лежала в пакете, там же лежала бутылка шоколадного ликера, который мы с Веллером купили в гости. Мы с ним вместе пришли в гости. И какой-то внутренний голос мне сказал: «Достань дискету, переложи её во внутренний карман». И я переложил. А сумку, в которой лежал шоколадный ликер, у нас спёрли. И в результате роман спасся, а обошлись мы уже той скромной выпивкой, которая была у хозяев. Но роман бы всё равно не погиб, он был в ноутбуке, но так он быстрее дошел до цели.

Если говорить об этой книге и отходить от каких-то смешных историй, с нею связанных, там есть эпиграф из Тэффи: «Я очень люблю царственную пышность». Этот эпиграф объясняет, зачем я взялся писать этот роман. Там это еврей говорит, такой из черты оседлости. Этот роман был моей собственной попыткой как-то разобраться с моей любовью к советскому проекту.

Я действительно советский проект очень любил, любил Гайдара, любил этот образ огромной страны, которая ночными какими-то вышками таинственно перемигивается. Ну и вообще мне нравилась картина великого советского проекта. Всегда была соблазн оправдать этот проект, оправдать его тем, что зато отковались великие люди.