100 лекций: русская литература ХХ век

«Всё ли я тебе успел рассказать?» — думал я, едва поспевая за мальчиком, который вприпрыжку бежал по тропинке через поле. А гномы пели своё. И мальчик прислушивался к одной лишь их песне. Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!».

Здесь нет никакой веры в то, что эта сказка его чему-то научит, а сказка очень грустная, даже рассказывать я не буду, что там случилось с мальчиком Одуванчиком, который по глупости своей все свои три ключа истратил совершенно по-идиотски. Собственно, ужас в том, что по Шарову правильной жизни быть не может, все равно каждый будет обязательно совершать свои грехи, свои предательства, свои злодейства, и никакого спасения от этого быть не может. Но он еще обладал таким, знаете, даром удивительной какой-то чистоты, и когда это читаешь все, то самые простые вещи, изложенные его бесстрашным, спокойным голосом, они начинают действовать. Это удивительная штука. Советская власть, она сочиняла удивительно хорошие сказки, правда, руками совершенно не советских людей, потому что Шаров был каким угодно, но не советским, он был настолько противопоставлен всей этой фальши, что уже тогда по напечатанным его вещам было ясно, что он совсем другой.

А его главная книга, она вышла два года назад, и судьба ее сложилась ослепительно. Я видел единственный раз в жизни, как на моих глазах как снежный ком исчезает тираж книги, она была разобрана вся в течение двух дней на книжкой ярмарке «Нон-фикшн» в позапрошлом году. Владимир Шаров сумел издать, наконец, пролежавший 30 лет в столе роман 1984 года, который написал его отец. Этот роман заканчивается смертью героя, и сам Александр Шаров успел отдать эту рукопись машинистке и через два дня умер. Последняя его книга, оказавшаяся лучшей,— это то, что я рекомендую современным подросткам в первую очередь. Но это не для всех детей, конечно, и это для детей, начиная лет с 14-ти, но не позже. Потому что, конечно, хотя он писал эту вещь не как детскую, но участь всей классики — обязательно как-то попадать в детскую, это нормально, потому что, в детскую Господа Бога. Потому что рано или поздно все хорошее, что есть в литературе, становится достоянием детей. Это вещь уже совсем позднего, уже разрешающегося, разрушающегося застоя, когда сказочная проза, фантастика уже занимали место реализма, потому что сама жизнь вокруг была уже совершенно бредовой, полуфантастической. «Альтист Данилов» появлялся тогда и, в общем, вся советская фантастика младшего поколения началась тогда, ученики Стругацких и сами Стругацкие тогда писали гениальные вещи.

А что происходит в этой книге? Там Бутов, обычный советский человек, он умирает тоже как советский человек, и Ангел Смерти является к нему. Понимаете, ведь каждая культура мыслит собственными мифологемами, и Ангел Смерти является к нему не видя Азраила, который там крылами чертит страшный след на поле бранном, а является она к нему в виде водителя такси, который вдруг начинает везти его не туда, этот Ангел Смерти, эта Смерть везет его не покупать цветной телевизор, как он собирался, а везет вдруг среди каких-то окраин, болот. И говорит ему этот водитель: «Что ты все покупаешь телевизор? Зачем тебе телевизор?». Он говорит: «Прочная вещь, надолго». Говорит: «Все сейчас покупают надолго, а надо покупать навечно». И привозит его на кладбище, где Бутов оказывается сидящим на собственной могиле. Он потом, вот что самое поразительное, он выбирается с этого кладбища, идет назад к шоссе, где мигают какие-то огоньки, приезжает домой, но все это уже посмертное. И надо было быть Шаровым, чтобы написать этот посмертный пейзаж невероятной силы, все-таки он писатель был совершенно исключительной какой-то одаренности.

«Шоссе, где тускло горели редкие фонари, заполнилось стремительными белыми и красными огоньками. Бутов шагал к нему прямиком, не глядя под ноги, увязая в топкой почве и проваливаясь в колдобины, но машины проезжали, даже не замедляя хода, только ударяя тугим ветром, как крылом. Время как-то изменилось; оно текло, уже не разделяясь привычно на минуты, часы и даже на месяцы — последнее он понял позднее,— текло словно бесформенное, каждый раз меняя направление; и это он тоже понял позднее».

И дальше сын его встречает с неожиданной ненавистью. «Ну где телевизор?»,— он спрашивает с ненавистью. «От ненависти этой не было защиты, от этой ненависти вдруг проявившейся, прежде не подозреваемой ненависти, которая зрела годами. Но, еще пытаясь отдалить ее, чуть смягчить, он вынул из кармана — суетливыми, неуверенными, искательными движениями плотный лист бумаги с то появляющимися, то исчезающими словами, и распрямил его на столе. Не проходило ощущение, что шуршат и обрываются в пропасть секунды; и пропасть была уже не просто близко, как на кладбище, а прямо под ногами. Голова кружилась, как над пустотой».