100 лет современного искусства Петербурга. 1910 – 2010-е

Это выставки Ивана Плюща «Внутренние комнаты» и Максима Свищева «Насекомые». Обе отсылают к экспрессивному сюрреализму, у Плюща – живописному, у Свищева, главного мастера компьютерной графики в Петербурге, – к компьютерному визуальному и аудиорисунку. Картины «Внутренних комнат», судя по описанию проекта, не очень ясны и самому автору, между тем их «персонажи» производят сильное впечатление. Это какие-то существа – пузыри, которые совершают рывок и взрываются, пытаясь убежать от одной стенки к другой в напряженных черно-красных и желто-серых пространствах. Бегут всегда от образа технического мира (изображений высоковольтки и радаров), хотя он, по словам Плюща, предлагает новый вариант бессмертия в техногенном репродуцировании. Бегут также от каких-то бэконовских обоев с узором из мускулов, ребер и хрящей, то есть от смертной плоти. Видеоинсталляции Максима Свищева, наоборот, очень ясны, но от этого их воздействие не менее суггестивно. На экранах разной величины, от микромонитора размером с дверку в птичьей клетке до проекций во всю стену, мы видим, как из графических топологических структур формируются и оживают в цвете существа из человеческих легенд разных уровней: хищник из ломбардской или норманской каменной резьбы, птичка и травоядное из компьютерных мультфильмов. Но стоит им воплотиться, как эти звери и птицы – символы природы, древних и новейших цивилизаций – вдруг прямо у нас на глазах начинают гибнуть в налетевшем облаке точек, погружаясь в графическую «ризому», символизирующую современный социум. Великолепное существо не может, несмотря на все свое природное и культурное совершенство, противостоять обезличенному рою абстрактных графических «насекомых». Каждая точка – отдельный человек, отказавшийся от своей личности, чтобы стать функцией сетевой социальной организации и придатком техногенной индустрии.

Жужжание и стремление держаться в массе для благополучного перемещения и жизни в пространстве, как правило, свойственны классу беспозвоночных членистоногих – насекомым. Под покровом знаков и в отказе от действительности человек затыкает уши ватой, жалуясь на непрестанный шум улиц, не сознавая в полной мере, что этот шум формируется с его непосредственным участием. Он сам и есть источник шума, причиняющего ему дискомфорт. Становясь функциональным и сцепляясь с миром через гаджеты и продукты высокой технологии, человек теряет естественный баланс и первоначальный смысл, утрачивает внутреннюю целостность (что и есть конституирующее личность человека свойство), все больше напоминая назойливую жужжащую точку, —

говорит и показывает Максим Свищев212.

Что же – назовем упорствующего в любви к искусству и убежденного в ценности личности Максима Свищева техно-архаистом. Может, именно за этой позицией будущее. Во всяком случае, оно явно не за теми, кто закончил историю на жужжащей точке троллинга: на неразличимости настоящего и имитационного (в данном случае я под «имитационным» подразумеваю то же самое, что и Дмитрий Петухов, а не простое подражание природе, манеру или стиль). Тем же, кто всерьез обсуждает невозможность оригинального творчества и ненужность эстетического суждения, хочу напомнить слова одного из отцов нынешней ризомы Жиля Делёза. В своей истории кино он рассказывает, в частности, о том, что Ницше, выведя народы по ту сторону добра и зла, вовсе не собирался отказываться от различения доброго и злого, так же, как и нам не следует отказываться от поисков смысла мироздания. Если в эпоху абсурда как творческого принципа мы не можем доверять логике и давно уже переживаем кризис истины, в мире нигилизма все же еще остается возможность суждения. Делёз ее конкретно называет «аффективной». Он утверждает: «Аффект как имманентная оценка занимает место суждения как трансцендентной ценности: „я люблю или я ненавижу“ вместо „я сужу“»213. Так было еще совсем недавно, в начале 1980‐х, когда Олег Котельников впервые выставился в галерее «АССА». И хотя всё с тех пор (и мы сами прежде всего) сильно изменилось, пока что никто не отнимал возможность любить искусство у художников, критиков, кураторов, галеристов, коллекционеров, историков искусства и – главное – всех тех, кого раньше называли «любителями прекрасного», а теперь называют просто «зрители», предполагая, что они зрячие и смотрят в корень нашей ризомы.