100 слов психоанализа

Воспоминание детства: играя в доктора, он смог добиться от своей маленькой соседки, чтобы она ему что-то показала… Но он ничего не запомнил, возможно, запомнил лишь какое-то отсутствие, родинку… Столкнувшись с этой загадкой, ребенок, мальчик, строит теорию, аксиома которой сводится к тому, что «у всех человеческих существ есть пенис», ибо как можно представить себя или кого-то, лишенного такого ценного органа, видимого, сильного (учитывая струю мочи), пренебрегающего гравитацией и вызывающего восторг родителей, особенно матери. Аксиома незыблема, но теория допускает и другие варианты: у всех человеческих существ есть пенис… кроме тех, у кого его нет, уже нет или еще нет. Согласно теории фантазма, тревога отложена в сторону, но мы догадываемся, что червь находится внутри плода. Эта теория примата фаллоса^* есть не столько теория различия между полами, сколько теория одного пола, мечтающего найти различие.

Преобладание тревоги кастрации в психике мужчин демонстрирует несовершенство, по крайней мере относительное, первой теории Фрейда. Проявления такой тревоги чаще всего смещены: риск повреждения пальца при первом использовании молотка; неудача на уже почти сданном экзамене; падение с лестницы, по которой поднимаешься каждый день; потеря выигрышной позиции из-за минутной слабости. Как это часто можно заметить, мужчина, предвосхищая возможное наказание, наказывает сам себя, ведя себя так, как если бы он уже был кастрирован, особенно в присутствии авторитетных персон, подчеркивая тем самым, что угроза всегда исходит от «отца»; «кастрированный» – «лизоблюд», так безжалостно о них говорят в народе.

Страх повреждения генитальных органов не чужд и женщинам, к примеру, страх рака матки, поскольку все специализированные журналы «здоровья» рассчитаны на женскую публику. Следуя за Фрейдом, разве можем мы отказать женщинам в том, что у них тоже есть опыт тревоги кастрации? Ибо бессознательное – это конкретный абсолют, а образ кастрации – его фантазм – неразрывно связан с потерей пениса. Опыт неудачи позволяет увидеть разницу между женскими и мужскими тревогами. Настоящая аутокастрация – момент импотенции – заставляет мужчину вновь замкнуться в самом себе; тревога кастрации является главным образом нарциссической, то, что потеряно, является частью тебя. В то же время тревога у женщины, если отбросить в сторону тревогу, в которой неудача дополняет кастрирующий фантазм («Не он является его обладателем!»), когда случай помогает торжествовать – объектная женская тревога связана с потерей любви: «Он больше не желает меня, он больше не любит меня…».

У тревоги – двойной доступ. Прежде всего она блокирует психическую жизнь, но в то же время она может стать и живым источником трансформации. По той причине, что пенис является «отделимым», у него может быть множество субститутов, от «пряника» до «головастика». Тревога кастрации является двигателем символизации. Благодаря такой тревоге мы можем отделиться от первичного объекта любви, мы можем одну (мать) потерять, а десять найти. Опять же, отталкиваясь от этой тревоги, благодаря ее проработке, становится возможным новое издание, перепись истории предыдущих потерь: отнятие от груди, дефекация – фекальный подарок и – почему бы и нет? – рождение. Будучи вначале фантазмом, тревогой, кастрация становится комплексом тогда, когда превалируют ее способности дифференциации, структуризации, различия (между дозволенным и запрещенным). Во время созидания она перестает разрушать.

Каннибалическое (зубастая вагина)

Достаточно представить ужас вегетарианца перед жареным мясом с кровью, чтобы понять, что «каннибализм» находится в каждом из нас; ужас – всего лишь часть тени желания. С чего начинается каннибализм и кто его инициирует? Грудной ребенок, жаждущий груди матери и даже саму мать больше, чем молоко, или мать, глядящая на своего младенца как на крошку, столь милую, что «мама бы ее съела»? Никто не чувствителен к такому «пищевому инцесту» так, как больной анорексией. Так и соблазненный ребенок, который перед тем, как уснуть, требует, чтобы ему вновь и вновь рассказывали про ночь Дюймовочки, проведенную у Людоеда. Слова нежной любви (в каком смысле?), от «красивой тигрицы» до «милой голубки», напоминают нам, что между любить – быть любимым – и есть – быть съеденным – существует нечто большее, нежели простое сходство. Существует ли лучший метод для того, чтобы соединиться, стать одним целым с другим, располагать другим, овладеть им, идентифицироваться с ним, чем «съесть его»? «Съесть» или «сожрать, искромсать, расчленить на мелкие кусочки…»? Амбивалентность^* колеблется между этими двумя крайностями. Даже приятный момент причащения отмечен этим аспектом. С одной стороны, приглашение на Вечерю: «Ядущий Мою плоть и пьющий Мою кровь пребывает во мне, а Я в нем» (Ин 6: 56). С другой стороны, запрет: не «разжевывать» лепешку!