100 великих крылатых выражений

«Петербургу быть пусту», – пророчила эта монахиня, глядя в свою раскрытую книгу, словно Сивилла. Ее слова, как ядовитый газ, растекались по зловещим каналам и оврагам, мимо которых разбегался город, словно готовясь однажды подняться в воздух и растаять вдали. Прошло ровно два века с ее проклятья, и какой-то странный дурман проник в умы людей, живших здесь – уже в Петрограде. На исходе зимы они тысячами вышли на улицы, требуя изменить все вокруг, изгнать царя. «Мир», «Республика», «Конституция» – святые для популярных ораторов слова звучали в толпе. Но громче всего слышалось: «Долой!» И, словно какая-то недотыкомка играла с людьми, эхом доносилось: «Будет пустой! Город пустой!»

Тут же, начиная с 1917 г., после двух веков лихорадочного цветения, «после всенародного бесовского шабаша 17-го года» (М. А. Волошин. «Россия распятая», 1920), Петербург стал пустеть – вымирать, «согласно древнему заклятию последней московской царицы» (Волошин). «Бывшие» спешили уехать отсюда. Тех, кто был доверчивее или равнодушнее к переменам, а то и просто тяжел на подъем, в следующие 20 лет ждала непривычная, несвободная жизнь, во всем подчиненная строительству коммунизма. Многим не позволено было даже это. Их могли ждать перековка, ссылка, поражение в правах, трудармия, арест, лагерь, расстрел. Как будто муки старой монахини и ее сына были так велики, а яд, распыленный теми словами, так силен, что одного и другого хватило, чтобы отравить жизнь миллионам людей и погубить царственный город.

Он разрастался два века, и когда это время, отмеренное ему, истекло, начал – с 1917 г. – быстро пустеть, а потом, еще через четверть века, пришло время разрушаться. Началась Великая Отечественная война. Ленинград был окружен. Его жителей ждала смертельная блокада, а на улицы города, как снег (та небесная ткань, из которой готовят саван всему живому), методично продолжали сыпаться снаряды и бомбы. Город был сильно поврежден артобстрелами и бомбардировками, и его руины еще долго не заживали – ткань города зияла дырами, как пустая, иссеченная осколками походная палатка, в которой все, возможно, мертвы. Ленинградский поэт Л. В. Лосев впоследствии, вспоминая 1944–1945 гг. с огородами, разбитыми среди городских улиц и площадей, писал: «Тем, кто видел это в детстве, потом странно знакомыми казались ведуты Пиранези или других художников восемнадцатого века с изображением козопасов среди римских руин» («Иосиф Бродский», 2006).

Едокия Лопухина в монашеском облачении

Это легендарное проклятие – «Петербургу быть пусту» – давно мучило жителей обреченного города, ярко вспыхивало на страницах книг, тревожным звоночком дребезжало в стихах, больно ранило в разговорах. А мутные, словно налитые отравой туманы все подползали к городу, ловко стирая то одну его часть, то другую, будто город был не возведен царем Петром, этим «кремлевским мечтателем» начала осьмнадцатого века, а нарисован им в воздухе.

И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.

А. А. Ахматова. «Поэма без героя», гл. 3.

Перед началом Революции так думали многие петербургские интеллигенты, вспоминая давний колдовской приговор. Старший современник Ахматовой, Д. С. Мережковский, писал: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху – не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизный город, подымется туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне» («Петербургу быть пусту», 1908).

Эти ужасные слухи стали передаваться изустно, под страхом смерти, еще при жизни Петра, великого своими делами и злодействами. В них была последняя надежда его многочисленных жертв, ставших его заклятыми врагами. Сразу три великих русских романа первой половины XX в. напомнили о том, как жалил императора этот зловещий слух, словно змея – вещего Олега.