1000 лет радостей и печалей

Именно там Лу Цин заговорила о браке: если мы не собираемся пожениться, она предпочтет остаться в Америке, а не возвращаться в Пекин. На тот момент мы были вместе уже больше года, и чистосердечная Лу Цин заслуживала всяческой любви. Я не мог найти причину оставаться холостяком, поэтому согласился на ее предложение. Мы зарегистрировали брак в мэрии, и наш старый друг был свидетелем. Вечером мы отправились в Атлантик-Сити и провели ночь за игрой в блек-джек в гостинице Trump Taj Mahal. В Пекине наш брак с Лу Цин никогда не был зарегистрирован, сказал я следователю, поэтому и развод не рассматривался.

С Ван Фэнь мы не жили вместе, но не скрывали своих отношений, и я отметил, что в свидетельстве о рождении Ай Лао я записан как отец, а Ван Фэнь — как мать.

— Как бы то ни было, это брак, — заявил следователь, — а двоеженство является преступлением. В Китае следует уважать китайские законы.

— Если это нарушение закона, — ответил я, — то таких нарушителей бесчисленное множество.

— Это так, — парировал он, — но другие люди не ругают правительство и не устраивают такую шумиху, как вы. Вы, сильные мира сего, все время мутите воду, вы только о себе и думаете. А за вами следуют все эти подписчики.

Он даже не стал скрывать, насколько избирательно они применяют правовые санкции.

— Допустим, я действительно нарушил закон, — сказал я, — тогда, конечно, я должен признать это. Но вы должны хотя бы дать мне встретиться с адвокатом и ознакомить меня с законом.

И опять следователь игнорировал мои аргументы. По его мнению, не было смысла рассуждать о законе, так как закон — его дело, а не мое. Впрочем, он всего лишь винтик государственной машины. Он спросил, что я собираюсь говорить в свою защиту в суде.

На мгновение я задумался. «Я стою здесь, чтобы защитить человеческое достоинство, и буду продолжать идти по этому пути с достоинством».

Он ухмыльнулся от высокопарности моих слов. «А сказать вам лучше вот что: „Я признаю свою вину и готов понести наказание“».

Теперь он сменил тактику, обратившись к моему якобы умышленному уходу от налогов и подрыву экономического порядка. Но будь дело в налогах, они могли просто провести аудит наших счетов. Даже если бы мою вину удалось доказать, возражал я, от меня просто потребовали бы погасить задолженность и выплатить штраф, без уголовной ответственности.

Позже я узнал, что мое задержание связано вовсе не с финансовыми вопросами. После моего похищения полиция обыскала студию и конфисковала компьютеры и накопители, даже не тронув бухгалтерию.

Второе обвинение — в том, что я нарушал экономический порядок, — было таким же сомнительным, речь шла о платежах иностранным архитекторам, приезжавшим в Китай делать проектные работы. Следователь сказал, что эти платежи приравнивались к нелегальным операциям с иностранной валютой и тем самым подрывали экономический строй. Если верить ему, меня задержали в аэропорту именно за валютные операции. Это казалось притянутым за уши.

Поскольку я не желал признавать свою вину в налоговых и валютных преступлениях, следователь перешел к моим творческим проектам. Откуда я брал деньги? Действительно ли «антикитайские элементы» приобретали мои работы, чтобы финансировать мою деятельность и поддерживать мои планы?

«Если антикитайские элементы и существуют, — сказал я, — уверен, что у них нет денег, особенно на произведения искусства».

Столкнувшись с подозреваемым, которому нечего скрывать и который готов обсуждать любую тему, он испытывал досаду. Наверное, он предпочел бы иметь дело с вором, аферистом или убийцей, и тогда все было бы проще, но, похоже, я мыслил совсем не как жулик.

В конце концов он сдулся, как проколотый воздушный шарик. Он перестал вести себя агрессивно и заносчиво, и между нами установилась определенная дистанция, которая не менялась, как расстояние между рельсами на поворотах. Но прежде он все же решил еще раз поговорить о моих арт-проектах.

— Чего вы пытались добиться, когда повезли столько людей в Германию? — спросил он, имея в виду «Сказку».

— Моя цель была отвезти их туда, а потом обратно, — ответил я.

Но его не устроил этот кажущийся бессмысленным ответ. Если я не мог все толком объяснить, значит, это наверняка часть какого-то гнусного плана, который я всеми силами скрывал. Чтобы развеять его опасения, я пустился в подробности о том, что такое искусство и почему я делал то, что делал, как я помогал людям получить визы, купить билеты на самолет, как решал их ежедневные проблемы в Касселе. Я втолковывал ему, что мое искусство невозможно объяснить только словами, поскольку работы всегда находятся в процессе, — и, точно так же как дознание, они необязательно приводят к внезапному озарению. Любое искусство, говорил я, в некотором роде тайный заговор. Я довольно долго продолжал в том же духе, пока он жестом не попросил меня замолчать.