1000 лет радостей и печалей

Вот какое развитие событий он мне прочил: здесь я проведу шесть месяцев, а если мне предъявят обвинение, то переведут в следственный изолятор на время рассмотрения моего дела. Если прокурор запросит дополнительную информацию, то меня отправят обратно на дознание. Так можно делать трижды, до девяноста дней каждый раз. Весь процесс может занять около года, а потом начнется судебное делопроизводство: арест, приговор, тюрьма.

На четвертый день, 7 апреля, я настоял, чтобы следователь Ли показал мне уведомление о домашнем наблюдении, выданное районным управлением общественной безопасности Чаояна. В качестве «специально отведенного места» значился адрес: улица Водохранилища (Шуйкулу), 44.

«Это где?» — спросил я. «А сколько в Пекине водохранилищ?» — небрежно бросил он. Он нечаянно дал мне подсказку, и теперь я точно знал, где нахожусь. Я понял, что это водохранилище Миюнь, уютно разместившееся в живописном месте в горах к северо-востоку от Пекина.

Каждый день допрос начинался в десять утра и шел по заданной схеме: следователь спрашивал, я отвечал, секретарь записывал. Через неделю следователь заявил, что это дело для него как заноза в боку или кость в горле. Он сказал, что надеется быстро закрыть его и найти для меня способ избежать тюрьмы. Мне не очень верилось, вряд ли все было так просто.

Во время допроса ему приходится быть суровым, пояснил он. Но какой бы безжалостной ни была процедура, если я не знаю чего-то, я должен сказать, что не знаю, если не помню чего-то, должен сказать, что не помню, а если я не хочу говорить о чем-то, то могу промолчать. Наверное, он видел, что я начинаю терять терпение, так что счел нужным обсудить со мной все это. А я задумался: разве он может быть на моей стороне?

«Ай Вэйвэй, вы понимаете серьезность своего положения? — спросил он с деланым беспокойством. — Вы помните Сианьский инцидент?» Возможность поговорить об истории его явно вдохновляла. Он имел в виду эпизод, когда в 1936 году два генерала потребовали от Чан Кайши объединиться с коммунистами и выступить против японцев. Потом Сун Мэйлин, его жена, договорилась с советскими коммунистами, и Чан Кайши подписал предложенное генералами соглашение из шести пунктов, тем самым вернув себе свободу.

«Ай Вэйвэй, вы понимаете? — спросил он. — Вы попали в такое же положение, в какое попал тогда Чан. Вы ругаете Коммунистическую партию и уже за это можете получить тюремный срок. Вам нужно признать вину, чтобы смягчить наказание; если не признаете, у вас нет шансов. Если проиграете, у вас нет никакого пространства для маневра — вы потеряете все. Чан Кайши в 1936 году вовсе не хотел подписывать то соглашение — каково ему было вступать в союз с коммунистами после того, как он пытался истребить их? Но он был жестким политиком — он сжал зубы и подписал соглашение из шести пунктов, иначе он был обречен».

«Вы находитесь точно в таком же положении, — повторял он. — Если не признаете вину, это игра с огнем».

Он противоречил своим прежним высказываниям, и я не понимал, зачем он это все говорит. Следователь должен разбираться с фактами, а не делать выводы. Но он, казалось, задался целью завалить меня самыми разными обвинениями, чтобы под их давлением я признал себя виновным. Я продолжал отвечать на все его вопросы. Если он действительно хотел понять меня и мои мысли, я был готов рассказывать.

Его жена беременна, а он слишком занят для того, чтобы пойти домой и увидеть, как она там, жаловался он. По его словам, больше всего на свете он хотел быть со своей семьей. То, что он проводил мало времени с женой и никогда не выходил в интернет, я счел весьма удручающим. Ему могли звонить по работе двадцать четыре часа в сутки, а счет за телефон он оплачивал сам.

Каждый день меня будили окриком, и каждый день следователь Ли продолжал меня допрашивать. Мы оба делали свою работу.

Однажды Ли решил обвинить меня в двоеженстве.

Я описал ситуацию настолько ясно, насколько был способен: мы с Лу Цин поженились в Нью-Йорке, никому не сказав — ни друзьям, ни родственникам, потому что это было наше личное дело и мы не нуждались ни в разрешениях, ни в благословениях. В тот день мы с Лу Цин гуляли по улицам в районе Всемирного торгового центра на юге Манхэттена, и она сказала, что хочет подняться на одну из башен-близнецов. Я целых десять лет прожил рядом с ними, но мне ни разу не приходило в голову на них подняться. Мы смотрели с обзорной площадки Северной башни на центр Манхэттена, на изрезанный высотками горизонт, который так ярко иллюстрировал безумие столицы и мизерность отдельного человека.