105 тактов ожидания

Софьи Евсеевны не стало сразу же после Нового года. Но меня к ней так ни разу и не пустили, и о том, что со мной случилось на концерте Святослава Теофиловича, она не узнала. А больше мне некому было рассказать об этом.

В постоянных простудах, которые переносились мной на ногах, я дотянула до весны. Но тут мне стало совсем плохо. У меня начался какой-то нескончаемый насморк, и постоянно болела и кружилась голова. Сердобольная хозяйка порвала на небольшие лоскуты старую ситцевую простынь, и я использовала их, как одноразовые носовые платки.

Мои постоянные болезни не могли не раздражать бедную Нору, которая была всего лет на десять старше меня. К тому же хороших вестей из Москвы не приходило. И ее терзал постоянный страх, что участие в моей судьбе скажется и на благополучии их семьи. Мне казалось, что я все время нахожусь как бы в полусне: в школе на уроках, на занятиях музыкой, и просыпаюсь только, когда после дежурства приходит дядя Миша.

У нас в семье считалось, что я пользуюсь особой папиной любовью. Ведь я была самой младшей, родилась перед самой войной. Но мы так мало времени проводили вместе, что мне и в голову не приходило на его обычный вопрос «Ну, как жизнь?», отвечать серьезно. Да, по-моему, он и не ждал подробного ответа. А вот дядю Мишу хватало и на своих подчиненных, и на свою семью. Его приход после дежурства для всех был не только радостью, но и огромной помощью. Нора отстранялась от стирки и мытья посуды, Ляльке рассказывались на ночь смешные и добрые сказки. Хватало любви и внимания мне. Он поил меня горячим гоголем-моголем, укутывал на ночь шерстяным платком, а я шепотом рассказывала ему о своих школьных новостях. Майор Мотыльков терпеливо выслушивал меня, раз и навсегда запретив Норе вмешиваться в наш разговор. И после этого груз моих печалей становился гораздо легче, и даже волдыри от укусов ужасных клопов, против которых круглые сутки велись сражения всеми жильцами дома, почти не чесались.

А в марте тысяча пятьдесят третьего года случилось то, что, казалось всем, не могло случиться никогда! Умер Сталин!

— А Костенко даже не заплакала, — доложила нашей классной Кривицкая, которая по-прежнему в своих неприятностях продолжала винить меня.

— Это ты не плакала! — возмутилась справедливая Натка. — Я видела, как ты водой глаза мочила. А Татка вообще никогда не плачет. У нее характер такой.

Я действительно как-то не очень переживала все случившееся.

Теперь меня больше беспокоил не всенародный траур, а то, что Мотыльковы переезжали в другой город, и я оставалась совсем одна.

Дядя Миша договорился с хозяйкой, что до конца учебного года и выпускного экзамена в музыкальной школе, она будет меня кормить. А потом он обещал приехать и забрать меня к себе.

На следующий день после похорон Сталина я проснулась ночью и увидала: на столе стоит бутылка водки и два уже пустых стакана, а Нора и дядя Миша обнимаются. Она плачет и говорит: «Наконец-то! Пусть они хоть на небе порадуются!». А дядя Миша в ответ: «Только не спеши, родная, эту свою радость на людях показывать. Злодеев много, и до расплаты с ними еще далеко».

Мне вспомнилось, как после приёма в пионеры мы с Ниной ползали по скалистым берегам Тетерева, отбивая молотком куски гранита с разноцветными вкраплениями. «Занимательная минералогия» академика Ферсмана позвала нас в геологи! Чтобы отколоть пластинки черной слюды, я спускалась с высоченного отвесного скального края на едва заметный выступ, держась за полотенце, в которое Нинка вцепилась мертвой хваткой, лежа на животе и бесстрашно пачкая новенький фартук.

— Татка, — спросила Нина, когда я вскарабкалась наверх с ободранной щекой, — а ты могла бы бросится отсюда вниз за Сталина?

— Ну, конечно! — ответила я, ни секунды не помедлив.

С тех пор прошла половина моей до пионерской жизни, и готовность бросаться со скал за кого бы то ни было меня окончательно покинула. Во втором классе я, надо полагать, думала, что кинувшись вниз полечу птичкой. Теперь мой жизненный опыт был гораздо богаче. Я уже знала, что спрыгнув с веранды столовой в Евпаторийском лагере, Витя из пятого корпусы не превратился даже в воробушка, а заработал сотрясение мозга и пребывание в карантине до конца смены. И еще меня уже давно удивляло то, что со Сталиным связаны одновременно и всенародная любовь, и всеобщий безотчетный страх. В четвертом классе одна девочка написала на доске слово Сталин неправильно. Учительница ошибку заметила не сразу, а когда обнаружила, то ей стало плохо. Прибежала завуч и велела всем выйти из класса, чтобы самой без свидетелей вытереть доску и написать «Сталин», как надо. Разве можно так панически бояться того, кого любишь? Я понимала, что у меня в чувствах к Сталину происходила какая-то путаница, но говорить об этом со старшими, даже родителями, почему-то не хотелось.