12 смертей Грециона Психовского

Шагая по еще не остывшему бархатистому песку – а ночи здесь были теплые, как молоко с маслом и медом, – достопочтимый алхимик припомнил своего отца, еще более старого и достопочтимого алхимика, который горел страстной любовью к древним и простеньким музыкальным инструментам. Отец Сунлиня даже держал небольшую лавку – одну из тех, что до сих пор можно найти в старых китайских кварталах, над которыми не властно ни время, ни прогресс. В этой лавке зажигались свечи, горели китайские фонарики, звенели лиловым звоном (Сунлинь отчетливо помнил цвет звука) колокольчики и продавалась самодельные инструменты. Старик вырезал флейты, губные гармошки и другие простецкие инструменты прямиком из бамбука и, конечно же, учил этому Сунлиня – как делают все взрослые, надеясь, что знание это хоть где-то пригодится, ну хотя бы в игре на подобии «Ответь на сто абсолютно бредовых вопросов и выиграй миллион, от которого тебе придется отдать 80% налога».

И почему-то именно сейчас эти воспоминания вспылили в голове достопочтимого алхимика, а вместе с ними – знания, заложенные где-то на программном уровне. Те навыки, которые, как нам всегда кажется, в одно ухо влетели, в другое – вылетели, но на самом деле осели в глубине сознания и просто ждали своего часа; и потом, когда, проведя все детство в мастерской бабушки-швеи, кто-то вдруг садиться кроить платье, и у него получается само собой – он искренне удивляется, с чего это вдруг такие мастерские умения.

Короче говоря, чтобы уж не тянуть резину, достопочтимый алхимик Сунлинь Ван вошел в стрекочущий ночью светящийся лес.

И в этот момент на береговом песке стали появляться новые следы, сплетаясь с теми, что оставил алхимик.

Грецион проснулся посреди ночи от раздирающего душу подобно осколочной гранате, начиненной гвоздями, храпа. Людей с таким громогласным храпом ожидаешь увидеть в поезде, ну или самолете, куда они, видимо, приходят спать специально, чтобы другим жизнь медом не казалась – но никак не ждешь такого храпа в Лемурии, где ночь тиха, как немой в комнате с хорошей шумоизоляцией.

Профессор открыл глаза – храпел барон Брамбеус, а его во всех планах грандиозный живот прыгал вверх-вниз. Ладно, тогда все размышления о людях с титаническим храпом сходят на нет – барон, видимо, и был тем человеком, который лишал весь вагон поезда сна и доводил машиниста до нервного тика. А почему еще перед бедной Анной Карениной паровоз не успел затормозить? Вот-вот, виной всему оказался как раз такой магистр храпа, но это все лирика…

Профессор понял, что в такой компании уже не уснет – хотя Аполлонский дрых, как убитый, но это была какая-то его суперспособность: художник мог уснуть в любом положении, даже по пояс в воде. У Грециона, увы, такого дара не было, зато профессор обладал другим важным качеством – как сказал однажды Федор Семеныч, в случае с Психовским фраза «седина в бороду, бес в ребро» была в корне неправильной, потому что тут бес завелся и в бороде, и в ребре, и в голове, и даже где-то в селезенке. Вот профессора и тянуло на вечные авантюры, а сидеть на месте больше положенных часов университетских лекций было настоящей пыткой, с которой не сравнится ни железная дева, ни, чего там, знаменитая «пирамидка». К слову говоря, средневековые инквизиторы были теми еще извращенцами – наверняка с их подачки и придумали порносайты.

Грецион встал, накинул снятую на ночь темно-зеленую толстовку и, пошатываясь после резко прерванного сна, вышел на улицу из домика Бальмедары, где им и предложили остановиться. Словно на автомате профессор дошел до какой-то возвышенности, не помня ничего – такое случается по утрам, только-только после пробуждения, когда вроде бы осознаешь мир, но через час вдруг понимаешь, что ничего не помнишь – а оказывается, ты уже успел надавать кучу обещаний.

В голове сонными рыбами плавали мысли о всяком, но акулой среди них было раздутое размышление: что-то пошло не так, и не в том смысле, что их с Аполлонским внезапно выкинуло непонятно куда, это даже интересно, азарт лишним не бывает, а в том, что с ним, профессором, происходило не то – сегодня он сорвался на Федора Семеныча и еле-еле держал себя в руках до сна, пока окончательно не отпустило. Мысли крутились сами собой – в такие моменты они кристально чистые, как вода в горном источнике, – и Грецион понимал, что маленький механизм внутри лопнул, и по всему телу ползет ниоткуда взявшаяся ржавчина, ужасная коррозия, которая сегодня вырвалась наружу едкими парами, хотя Грецион всегда пытался не показывать самые сокровенные, терзающие эмоции на людях….

…в бодрствующее сознание профессор пришел, только когда уселся по-турецки и посмотрел на небо.

А оно было… бесконечным.