120 дней Содома, или Школа разврата

– А как же, Ваша Светлость, чего уж тут скрывать. Я в тот вечер пять раз подряд кончила.

– Так, стало быть, это правда, – закричал герцог. – Стало быть, правда, что преступное действо столь сладостно, что само по себе вызывает те же радости, столь же сильно ублажает плоть, как и отменное совокупление! Ну а что же дальше?

– А дальше, Ваша Светлость, я достойно похоронила свою хозяйку, приняла на себя наследство ее выблядка Петиньона, а вот от заказывания заупокойных служб воздержалась и уж тем более не стала раздавать милостыню; такие дела я всегда просто ненавидела, ни во что их не ставила, что бы по этому поводу ни говорила Фурнье. По-моему, обездоленные должны существовать на свете, это угодно природе, она этого захотела, и пытаться устанавливать равенство – значит идти против ее законов.

– Ишь ты, – произнес Дюрсе, – да у тебя, оказывается, есть принципы. Очень мне по нраву, Дюкло, твой взгляд на вещи. Всякое облегчение участи несчастливцев – по сути своей преступление против естественного порядка. Неравенство, установленное природой среди нас, доказывает, что она этим довольна, поскольку она его установила и поддерживает, как в толщине кошельков наших, так и в нашем физическом облике. И раз беднякам дозволено помогать себе воровством, то и богачи могут отказаться от раздачи милостыни. Мир не просуществовал бы и минуты, если бы люди были во всем одинаковы; из нашего различия и рождается упорядоченность, которую можно наблюдать повсюду. Ее-то и надобно всячески оберегать, ничем ее не нарушая. Впрочем, полагая помочь сословию бедняков выбраться из нищеты, я в то же время наношу огромный вред другому сословию, ибо нищета – это те угодья, где пасется наша дичь, где легче всего находить нам усладу и своей жестокости, и своему сластолюбию, и я помощью бедному классу, старанием вытащить их из нищеты лишаю свое сословие этих благ. Стало быть, своей милостыней я лишь чуть-чуть помогаю одной части рода человеческого и приношу огромный вред другой. И потому милостыня в моих глазах не только дурная вещь сама по себе, но и тяжкое преступление против природы: природа установила эти различия вовсе не для того, чтобы мы их уничтожали. Потому, в полном соответствии с замыслом природы, я не помогаю беднякам, не утешаю вдов, не забочусь о сиротах; напротив, я прилагаю все усилия, чтобы усугубить их положение и помешать им его облегчить.

– И как же? – спросил герцог. – Даже отнимая немногое и окончательно их разоряя?

– Конечно, – отвечал финансист, – надобно всячески увеличивать число бедных, ибо они предназначены служить нам, и таким образом, нанося незначительный ущерб одним, я обеспечиваю большие блага другим.

– Вот, друзья мои, какая твердая убежденность, – сказал Кюрваль. – Говорят, однако, что весьма приятно помогать людям в беде.

– Заблуждение! – возразил Дюрсе. – Это приятство – ничто в сравнении с другой радостью. Первая – призрачна, вторая – реальна. Первая основана на предрассудке, вторая – на здравом смысле. Первая вызвана гордыней – самым ложным из наших чувств, и лишь на мгновение тешит наше тщеславие, вторая же – истинное торжество разума, праздник духа, от которого воспламеняются все наши чувства, ибо противостоит всем привычным, пошлым установлениям. Словом, если первая меня совершенно не трогает, то вторая так меня возбуждает, что у меня тут же встает.

– Но можно ли постоянно сообразовываться только с чувствами? – осторожно вставил епископ.

– Конечно, можно, друг мой! – уверенно отвечал Дюрсе. – Необходимо. Только страсти должны вести нас по дорогам жизни, ибо орган страсти – самый могущественный орган человеческого существа.

– Но из этой системы могут родиться тысячи и тысячи преступлений, – продолжал сомневаться епископ.

– Эка важность преступление, – ответил Дюрсе, – в сравнении с полученным мною удовольствием. Преступление – образ действия природы, средство, которым она приводит человека в движение. Одних подвигает к действию добродетель, других – страсть к преступлению. Природа равно нуждается и в том, и в другом движителе, я, верный ей, выбираю преступление, а не добродетель.

Но мы слишком увлеклись дискуссией, между тем ужин уже близок, а Дюкло еще далеко до конца своего повествования. Продолжайте, красавица моя, вы только что сообщили нам о своем поступке и изложили систему, благодаря чему завоевали высочайшее уважение в наших глазах и, думается мне, в глазах всех мыслящих философически.