120 дней Содома, или Школа разврата

– Первое, что пришло мне на ум, как только добрая моя хозяйка была предана земле, было взять ее заведение себе и поддерживать в нем тот же высокий тон, что и при ее жизни. Я поделилась этой мыслью с моими подружками, и все они, а Эжени, моя любимица, в особенности, пообещали почитать меня как свою хозяйку и матушку. Мой возраст не слишком-то мешал уже этому званию: мне было тридцать лет, и у меня было достаточно опыта, чтобы стоять во главе такого монастыря. Вот так, господа, уже не в положении рядовой послушницы буду я заканчивать свои рассказы, а в положении матери-настоятельницы, еще достаточно молодой и красивой, чтобы не бросать свою прежнюю практику; мне частенько приходилось этим заниматься, и я не премину рассказать вам о моих приключениях и в новой роли.

Я сохранила всю прежнюю клиентуру Фурнье, да еще привлекла и новую, так как владела секретом, и как изящно и опрятно обставить апартаменты в доме, и как удачно подобрать своих питомок, чье беспрекословное подчинение всем выдумкам распутников было мной обеспечено.

Первым к новой хозяйке явился давний посетитель Фурнье, старый хрыч из Казначейства. Его излюбленный способ развлечения, столь же грязный, сколь и отвратительный для девушек, состоял в том, что он обмазывал все девичье тело с ног до головы своим калом, а потом лизал с таким усердием, что доводил тело до первозданной чистоты. Из дружбы ко мне Люсиль согласилась на все причуды старого сатира, и он истек спермой прямо ей на брюшко, продолжая вылизывать свое дерьмо с ее кожи.

Немного погодя явился еще один, и к нему я направила Эжени. Он велел принести бадью, наполненную дерьмом, погрузил в нее голую девицу, а затем слизал с нее все до последней капли, до последней крошки, и Эжени вышла из его рук такой же чистой, какой досталась ему. Это был известный всему Парижу адвокат, человек богатый и светский, но самые утонченные светские дамы не доставляли ему удовольствия, и он ублажал себя лишь подобным мерзким способом.

Маркиз де ^***, давний завсегдатай Фурнье, явился вскоре после ее смерти засвидетельствовать мне свое благорасположение. Он заверил, что его визиты будут продолжаться и при новой хозяйке, и в доказательство попросил на тот же вечер приготовить ему Эжени. Вот в чем заключалась мания старого развратника: сначала он долго целовал девушку в губы, высасывая из нее слюну и упиваясь этим напитком, затем переходил к лобызанию задницы, заставлял испускать ветры себе в рот и наконец просил туда справить большую нужду. Набив рот дерьмом, он укладывал девицу на себя; одной рукой она его обнимала, другой – надрачивала член, а он наслаждался этой мастурбацией, щекотал ей неподтертую заднюю дыру. А потом барышня должна была лакомиться собственными испражнениями из его рта. Хотя эта услуга оплачивалась весьма щедро, охотниц до нее не находилось – вот откуда происходила его любезность со мною: в той же мере, в какой я не хотела упускать богатого клиента, он не хотел лишиться своего удовольствия.

В эту минуту распалившийся герцог прервал рассказчицу и объявил, что ужин ужином, но прежде он хочет испробовать этот метод. И вот как он взялся за дело: притянул к себе Софи, принял в рот свой ее кал, а откушать приказал Зеламиру. Этот деликатес мог бы усладить вкус кого угодно, но только не Зеламира: не научившись еще ценить всю прелесть изысканной кухни, он было заартачился, но герцог разразился столь яростными угрозами, что привереднику пришлось подчиниться.

Затею нашли такой забавной, что каждому захотелось прибавить к ней нечто свое. Дюрсе мудро указал, что благодеяния должны распространиться на всех и несправедливо, что мальчуганы лакомятся девичьим говном, а девочки остаются ни с чем. Потому он наложил в рот Зефиру, а Огюстине приказал отведать этого мармелада. Юная красавица беспрекословно выполнила приказ, и у нее началась кровавая рвота. Кюрваль решил не отставать: получил подарок от своего любимца Адониса, а Мишетта полакомилась этим кушаньем и, не в пример Огюстине, без всякого отвращения. Епископ же в точности подражал брату: заставил сходить нежную Зельмиру, а Селадона проглотить этот конфитюр. Приступы отвращения у иных участников трапезы очень позабавили развратников, для которых муки других – особенно тонкое наслаждение. Епископ и герцог даже пролили сперму, двое других не захотели либо не смогли, и все отправились ужинать, нахваливая на все лады умение Дюкло разогреть общество.

– Она к тому же настолько умна, – превозносил герцог свою фаворитку, – что понимает, что благодарность – звук пустой, и тот, кто нам сослужил службу, не имеет никаких прав на нашу признательность, и даже от преступления против него мы не должны удерживаться: он-то ведь и трудился лишь для себя одного, а справедливо говоря, само его существование оскорбляет сильного духом, его должно ненавидеть и презирать, а то и просто уничтожить.