14 встреч с русской лирической поэзией

Печаль, разочарование, острое ощущение одиночества. И самое главное: даже атмосфера поэтического творчества (его символ – музы) не может заменить радостей общения с близким человеком (кстати, очень важно, что его фамилия закреплена в названии произведения!), ибо сама реальность, её энергетика, стоит для поэта на первом плане.

Мы видим, как поэт прорывается сквозь стилистические штампы к самому себе, к собственной биографии, которая входит в содержание лирического произведения не в завуалированном виде, а во всей своей конкретике, определённости.

А вот стихотворение 1822 года «Наперсница волшебной старины…», в котором муза, названная «другом вымыслов игривых и печальных», выглядит как весёлая старушка, сидевшая в шушуне, «в больших очках и с резвою гремушкой», пленившая напевами, когда качала детскую колыбель (так и вспоминается няня Пушкина Арина Родионовна!). И именно в это время она «меж пелён оставила свирель».

А далее перед читателям возникает совсем другая, контрастная картина, вызывающая ассоциацию с любовной лирикой поэта:

Каким огнём улыбка оживилась!
Каким огнём блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полувоздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под жёлтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала…

Само многоточие, которым завершается поэтический текст, отличается смысловой ёмкостью, многозначностью, ибо за ним обнаруживается некая недоговорённость, будоражащая фантазию читателя и вызывающая в памяти эстетические традиции любовной лирики.

За этим многоточием – и относительная незавершённость визуального образа, и чувства лирического героя, вряд ли имеющие отношение к процессу поэтического творчества, ведь автор явно выходит за рамки эстетической проблематики, а у истоков этого нарушения тематической границы не что иное, как сильное впечатление, имеющее отношение к самой реальности. И оно, это впечатление, оказывается дороже возвышенных фраз об искусстве, поэтическом творчестве.

Конечно, это игра, в связи с чем нельзя не вспомнить о пушкинской лирической миниатюре 1821 года «Примите новую тетрадь…», в которой высокопарным страницам «пиндарических похвал» (Пиндар – знаменитый древнегреческий поэт, автор од) противопоставляются «игривой музы небылицы». Может, и в стихотворении 1822-го года Муза заигрывает с поэтом, уже вспомнив о своей женской природе?!

В лирическом отступлении, начинающем восьмую главу романа в стихах «Евгений Онегин» (1823–1830), муза непосредственно соотносится с различными периодами жизни и творчества автора.

Представим себе Пушкина-лицеиста, в своих книжных пристрастиях отдававшего предпочтение «легкомысленному» Апулею, автору знаменитого «Золотого осла», а не строгому Цицерону. Именно сейчас его «студенческую келью» озаряет муза, открывающая «пир младых затей», воспевающая «детские веселья», «и славу нашей старины, / И сердца трепетные сны».

Конечно же, муза – это знак, символ поэтического творчества. Но нельзя не подчеркнуть её связь с жизнью того, кого она посещает: это и забавы молодости («Пирующие студенты»), и обращённость к историческому прошлому России, интерес к которому резко усиливался событиями Отечественной войны 1812 года («Воспоминания в Царском Селе»), и жизнь сердца, отражённая в произведениях элегического жанра.

И свет её с улыбкой

встретил;Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Курсивом выделенные слова свидетельствуют о том, что музу, то есть поэтическое творчество юного автора, читатели встретили благосклонно, по-доброму, «с улыбкой».

Упоминает А.С. Пушкин и о событии на лицейском экзамене 1815 года, на котором присутствовал Г.Р. Державин. В воспоминаниях поэта читаем: «Тут он оживился, глаза заблестели; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей; когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отрочески зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли».

Третья строфа восьмой главы передаёт атмосферу петербургского периода жизни: