14 встреч с русской лирической поэзией

Можно утверждать, что для Жуковского Муза, Вдохновение, дарователь песнопений, алтарь священный, Гений чистой красоты, звезда, очарованье – образы одного ряда, а слова, их обозначающие, употребляются как синонимы.

Как и в произведении Батюшкова, в этом произведении фиксируется кризисная ситуация. Именно от неё протягиваются нити к прошлому и будущему: если в настоящем «бывалых нет в душе видений и голос арфы замолчал», то в прошлом (его знаки – «цветы мечты уединенной и жизни лучшие цветы») – подлинная жизнь, ознаменованная творчеством, которое просто немыслимо без связи поэта с небесной, мистической сферой. Но душа ещё умеет различать сиянье звезды, сиянье «чистого Гения», и поэтому неизбежен следующий вывод: «Не умерло очарованье! / Былое сбудется опять». Прошлое вернётся в будущем и станет настоящим!

Романтическая идеализация прошлого (вспомним «Песню» 1818 года, в которой встречаются такие образы, как «минувших дней очарованье» и «святое Прежде») и мистическое восприятие бытия (вспомним такие образы из стихотворения 1821 года «Лалла Рук», как «ангел неземной», «Гений чистой красоты», «прощальная звезда»), характерные для поэзии Жуковского, встречаются и в произведении о Музе, образ которой неразрывно связан со стилем одного из первых романтиков в русской литературе.

Муза, своим взором обращённая к реальности

Какой предстаёт Муза в лирике А.С. Пушкина?

В стихотворении лицейского периода «Мечтатель» (1815) это богиня, которой «красен домик мой и дикая пустыня». Она придаёт смысл жизни поэта, не желающего славы и уединившегося в глуши. Она «на слабом утре дне златых» покрыла его чело «венцом из миртов молодых». Причём периодически влетала в скромную келью «и чуть дышала, преклоняясь над детской колыбелью». И самое главное: герою стихотворения хочется, чтобы она летала над ним с мечтаньем, «расправя лёгки крылы», и была его неизменной спутницей «до самых врат могилы», до самой смерти.

Конечно, перед нами условный образ, за которым не обнаруживается глубокое психологическое содержание. Он лишь закрепляет мечтательное настроение, далёкое от того драматизма, который определяет эмоциональную тональность «Беседки муз» К.Н. Батюшкова или имеющего мистическую окраску ностальгического чувства, без которого невозможно представить стихотворение В.А. Жуковского.

В период южной ссылки А.С. Пушкин создаёт несколько стихотворений, в которых встречается образ Музы.

Самое известное из них – стихотворение 1821 года «Муза». В нём богиня показана как наставник: «С утра до вечера в немой тени дубов / Прилежно я внимал урокам девы тайной».

Примечательная особенность этой лирической миниатюры – описание самой Музы, внешность и поступки которой напоминают внешность и поступки человека: игре лирического героя на семи-ствольной цевнице (свирели) она внимает с улыбкой, позднее берёт из его рук музыкальный инструмент, «откинув локоны от милого чела», и оживляет тростник «божественным дыханьем».

Перед нами жизненная картина, проникнутая идиллическим настроением и имеющая возвышенный смысл. Принципиально важно, что Пушкин уже не может ограничиться условным обращением к Музе или обобщённой её характеристикой, и он описывает, проявляя особый интерес к отдельным портретным деталям, жизненную ситуацию, пусть и имеющую метафорический смысл, но тем не менее воспринимающуюся как нечто реальное. Причём эта ситуация периодически воспроизводится.

Соответственно, художественное время, присутствующее в этой лирической миниатюре, должно быть названо циклическим. Кстати, циклическое время – обязательная примета идиллического мира.

В 1821 году Пушкин написал романтичесукю элегию «Чаадаеву», в которой раскрывается психологическое состояние человека, сосланного в те места, где в давние времена находился древнеримский Овидий (естественно, не по своей воле). И, казалось бы, явившиеся вновь Музы, посетившее поэта вдохновение («Цевницы брошенной уста мои коснулись; / Старинный звук меня обрадовал – и вновь / Пою мои мечты, природу и любовь, / И дружбу верную, и милые предметы, / Пленявшие меня в младенческие леты…») придали смысл его жизни, пробудив при этом ностальгические чувства, которые вызывают в памяти счастливые мгновенья творчества в «царскосельских хранительных сенях».

Но следующая строфа пушкинской элегии начинается противительным союзом, отражающим резкое изменение в настроении поэта:

Но дружбы нет со мной. Печальный, вижу я
Лазурь чужих небес, полдневные края;
Ни музы, ни труды, ни радости досуга —
Ничто не заменит единственного друга.
Ты был целителем моих душевных сил…