14 встреч с русской лирической поэзией

Приметы разговорного стиля так и бросаются в глаза (синтаксическая конструкция, которой начинается произведение; такие слова, как лихорадка, отреплет, ни гу-гу). Простой, незатейливый монолог (кстати, в него входят реплики других людей), конечно же, с ироническим смыслом. Читая его, мы видим перед собой не богиню с внимательным и строгим взглядом, пусть и милую, а женщину со своенравным характером, не церемонящуюся с поэтессой. Какой уж тут божественный лепет?! Какая тут идиллия в античном стиле?!

Сама поэзия оказывается предельно приближенной к привычной реальности. Но возвышенное, таинственное на самом деле не исчезает, ибо оно обнаруживается в привычном, обыденном, в том, что мы называем прозаическим (вспомним, стихотворение «Мне ни к чему одические рати…», вошедшее в цикл «Тайны ремесла»). Иначе говоря, рассматривая шутливое стихотворение Ахматовой в контексте лирического цикла, мы понимаем следующее: поэтесса снимает всякого рода стилистические напластования, штампы, затвердевшие в сознании авторов и читателей в течение веков, уничтожает романтические котурны, но не лишает само творчество возвышенного содержания, высшего смысла, обращая наш взор вглубь, в самую сердцевину жизни и даже бытия.

Далёкая, дальняя, «жива ли ещё?»

Стихотворение М.И. Цветаевой «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..», написанное 19 июня 1916 года и посвящённое А.А. Ахматовой, отличается романтической пафосностью: Музе плача, «шальному исчадию ночи белой», Музе, «насылающей метель на Русь», Музе, вопли которой «вонзаются в нас, как стрелы», присягает Анна Ахматова, Муза возвышается, даже обожествляется лирической героиней:

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

А что дарит одна поэтесса другой?

В певучем граде моём купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
– Ахматова! – и сердце своё в придачу.

В «Музе» (1921) богиня характеризуется следующим образом: «под смуглыми веками – пожар златокрылый», «подол неподобранный, ошмёток оскаленный», «не злая, не добрая, а так себе: дальняя», «не плачет, не сетует», «забыла – и россыпью гортанною, клёкотом». Такая характеристика, не лишённая натуралистических подробностей, далека от поэтизации символа художественного творчества.

Читаешь стихотворение и ощущаешь спокойное, если не равнодушное отношение лирической героини к Музе, называющей её в конце первой строфы далёкой, в конце третьей – дальней. И вдруг – неожиданная концовка («Храни её, Господи, / Такую далёкую!»), отделённая от предыдущего текста тире и делающая произведение Цветаевой парадоксальным.

В 1925 году М.И. Цветаева пишет стихотворение «Что, Муза моя? Жива ли ещё?..», в начале которого получает развитие ассоциация с тюрьмой:

Так узник стучит к товарищу
В слух, в ямку, перстом продолбленную
– Что Муза моя? Надолго ли ей?
Соседки, сердцами спутанные,
Тюремное перестукиванье.

Следующий ассоциативный ход имеет отношение к больнице:

Что Муза моя? Жива ли ещё?
Глазами не знать желающими,
Усмешкою правд кроющими,
Соседскими, справа-коечными

– Что, братец? Часочек выиграли?

Больничное перемигиванье.
Эх, дело моё! Эх, марлевое!

А теперь наступает очередь войны:

Так небо боёв над Армиями,
Зарницами вкось исчёрканное,
Ресничное пересвёркиванье.

В воронке дымка рассеянного —

Солдатское пересмеиванье.

И наконец – смерть:

[…] «Не крушись! Расковывает
Смерть – узы мои! До скорого ведь?»

Предсмертного ложа свадебного —

Последнее перетрагиванье.