16 лѣтъ въ Сибири

Въ матеріальномъ и въ другихъ отношеніяхъ условія жизни политическихъ женщинъ на Карѣ были нѣсколько лучшія, чѣмъ въ нашей мужской тюрьмѣ. Каждая изъ нихъ помѣщалась въ отдѣльной камерѣ, правда, крохотной, сырой, холодной и полутемной, но все же заключенныя могли оставаться однѣ и быть всѣ вмѣстѣ, когда онѣ того хотѣли, такъ какъ камеры эти днемъ вовсе не запирались. Кромѣ того, въ ихъ распоряженіи была передняя, служившая имъ общей столовой и сборнымъ мѣстомъ. Денегъ, продуктовъ и всякихъ вещей съ воли наши женщины также получали, въ среднемъ, больше, чѣмъ мы, мужчины. Онѣ могли, поэтому, не только нѣсколько лучше насъ питаться, что имъ вполнѣ и полагалось, но онѣ довольно регулярно переводили и намъ значительную часть своихъ средствъ. Не было у нихъ, конечно, ни бритья головъ, ни обязательности носить исключительно казенное платье; излишними формальностями и придирками начальство тоже, за крайне рѣдкимъ исключеніемъ, не раздражало ихъ. Но тюремныя условія, свойства ихъ характеровъ, а также и взгляды нѣкоторыхъ изъ нихъ привели къ цѣлому ряду мелкихъ и крупныхъ столкновеній, какъ между ними самими, такъ особенно между ними и разнаго рода начальствомъ. Между тѣмъ, какъ Софья Богомолецъ и Елена Россикова считали своею обязанностью вести въ тюрьмѣ борьбу изъ-за разнаго рода поводовъ, — другія, наоборотъ, предпочитали, по возможности, избѣгать излишнія столкновенія. Отчасти на почвѣ такихъ разногласій среди заключенныхъ въ женской тюрьмѣ съ давнихъ временъ происходили конфликты, приводившіе къ крайне натянутымъ между нѣкоторыми изъ нихъ отношеніямъ. Въ видѣ иллюстраціи, сообщу слѣдующее. Всѣ, приходя на Кару, давали себя обыскивать, что тюремная надзирательница исполняла, какъ простую формальность. Но, когда Софью Богомолецъ и Елену Россикову привезли изъ Иркутска обратно на Кару, онѣ энергично воспротивились намѣренію обыскать ихъ. «Не насъ политическихъ, а васъ, казнокрадовъ, надо обыскивать» — кричали онѣ смотрителю, въ отвѣтъ на его убѣжденія подчиниться требованію инструкціи. «У васъ наполнены карманы краденымъ, вы — воры, поджигатели казенныхъ амбаровъ». Въ концѣ концовъ ихъ, конечно, обыскали насильно, при содѣйствіи жандармовъ. Такого рода безцѣльный протестъ не одобряли нѣкоторыя изъ женщинъ.

Марья Павловна Ковалевская, съ которой я разстался осенью 1885 г. въ Иркутской тюрьмѣ, была также привезена на Кару весною 1887 г. Все почти время нашего заключенія въ разныхъ тюрьмахъ, послѣ описанной встрѣчи въ Иркутскѣ, мы съ ней переписывались, и часть этихъ писемъ, несмотря на всевозможныя перипетіи, сохранилась у меня. Въ виду крупной роли, которую М. Ковалевская играла въ трагическихъ событіяхъ на Карѣ и большого интереса, представляемаго ея письмами, я приведу нѣкоторыя изъ нихъ.

Почти годъ спустя, по прибытіи на Кару, я получилъ отъ нея изъ Иркутска письмо, въ которомъ она сообщала слѣдующее: «Живу по старому, тоскую больше стараго. Такъ часто хочется быть съ близкими людьми и хоть немного отдохнуть… Я, право, разучилась говорить, такъ много молчу и наиболѣе молчу тогда, когда именно хочется говорить… Я чувствую, что моя обстановка убиваетъ меня физически, да и нравственно тоже, — я такъ состарилась за послѣдній годъ, такъ устала душевно, что часто сама себя не узнаю. Здоровьемъ не могу похвалиться: цѣлую зиму хворала, весной глаза болѣли, мѣсяца четыре провела поэтому въ полной праздности и чуть не кричала отъ скуки… Мнѣ необходимо проѣхаться, вздохнуть полной грудью, и, я увѣрена, воспряну опять. Какъ это скверно, когда самъ замѣчаешь въ себѣ вялость, апатію и какое-то равнодушіе, которое смѣняется временами такой тупой болью. Помню, Гейне гдѣ-то говоритъ, что у него „зубная боль въ сердцѣ“. Какъ это вѣрно! Именно такую боль я очень часто испытываю. Лежу съ закрытыми глазами и пробѣгаю прошлую жизнь, — все кажется въ ней такимъ грустнымъ, мрачнымъ… Скажи Лизѣ[39], что мнѣ такъ не достаетъ ея, что я готова поѣхать въ самое гиблое мѣсто для того, чтобы повидаться съ нею. А боюсь, что этого еще долго не случится. Какъ бы мнѣ хотѣлось быть съ нею!..»

Только весной 1887 г., какъ я уже упоминалъ, осуществилось желаніе Ковалевской: ее привезли на Кару. Какъ чувствовала она себя въ первое время по пріѣздѣ, можно видѣть изъ слѣдующей выдержки.

«Вотъ я и здѣсь, въ этой окаянной Карѣ, — писала она тотчасъ по пріѣздѣ. — За дорогу я такъ поправилась, что сама себя не узнаю. Я, какъ кошка: стоитъ перетащить на другое мѣсто и опять воспряну… Пока не могу сказать, что скучаю или плохо настроена, — можетъ быть надежда, что черезъ года полтора избавлюсь отъ тюрьмы, не позволяетъ хандрить, особенно въ виду того, что другимъ хуже во сто кратъ, чѣмъ мнѣ. Стыдно хандрить, если такъ мало осталось»[40].