16 лѣтъ въ Сибири

Кромѣ этого сознанія, а также дѣйствія совмѣстной жизни съ горячо любимой ею подругой, на ея сравнительно хорошее настроеніе не мало вліяла и переписка съ близкими людьми. Письма отъ родныхъ, въ частности отъ меньшаго поколѣнія, — дочери, племянника и племянницы — доставляли ей большое наслажденіе, и она нерѣдко дѣлилась ихъ содержаніемъ со мною.

«Галя моя въ этомъ году кончаетъ гимназію, — ей уже 16 лѣтъ минуло, — писала мнѣ Ковалевская, — а я, къ стыду моему, не пріобрѣла еще соотвѣтственной солидности, — видно мнѣ и помереть придется „не солидной“. Впрочемъ, я не печалюсь: за „солидностью“ очень часто ничего не скрывается… Я такъ люблю безыскусственныя дѣтскія письма. Они не знаютъ, что своей симпатіей ко мнѣ много помогаютъ переносить эту каторгу: хочется оказаться достойной ихъ симпатіи, хочется сохраниться на столько, чтобы, если желанный часъ пробьетъ, быть въ уровень событій, быть годной дать что-нибудь этимъ молодымъ душамъ, если судьба столкнетъ насъ. Эта мысль, это желаніе, да злоба — вотъ что держитъ меня и не даетъ отупляющей обстановкѣ взять верхъ надо мною… Предъ ними (молодымъ поколѣніемъ) не хочется ударить лицомъ въ грязь, быть предметомъ только сожалѣнія, если вернусь развалиной».

Но Ковалевской не нужно было вовсе дѣлать надъ собою особенныхъ усилій, чтобы сохраниться. Натура ея была не изъ тѣхъ, которыя поддаются, сгибаются подъ тяжестью неблагопріятныхъ условій: ее они могли сломить или закалить.

Прошелъ годъ, и у Ковалевской совершенно исчезло то хорошее настроеніе, которое на первыхъ порахъ по пріѣздѣ на Кару охватило ее, вслѣдствіе, разнообразія отъ путешествія изъ Иркутска, встрѣчи съ любимой подругой и перемѣны мѣста. По разнымъ чисто мѣстнымъ и личнымъ причинамъ, о которыхъ слишкомъ долго распространяться, четверо изъ уже знакомыхъ намъ женщинъ — С. Лешернъ, А. Корба, А. Якимова и П. Ивановская, да кромѣ того вновь прибывшая Марія Ананьина, приговоренная по процессу 1 марта. 1887 г., на 20 лѣтъ каторжныхъ работъ, — потребовали отъ начальства, чтобы имъ дали особенное отъ остальныхъ помѣщеніе; Россикову и Богомолецъ, за разнаго рода столкновенія съ администраціей, перевели въ лазаретъ. Въ женской политической тюрьмѣ на Усть-Карѣ, такимъ образомъ, нѣкоторое время оставались только: Ковалевская, Ковальская, Смирницкая и Калюжная.

Вскорѣ послѣ этого, т. е. 1 августа 1888 г. пріѣхалъ на Кару генералъ-губернаторъ баронъ Корфъ. За нимъ въ Сибири упрочилась репутація либеральнаго правителя обширнѣйшимъ Пріамурскимъ краемъ, такъ какъ онъ устраивалъ въ своемъ главномъ городѣ — Хабаровскѣ съѣзды «свѣдущихъ людей» для выслушиванія ихъ мнѣній о мѣстныхъ нуждахъ. На этихъ русскихъ «ландтагахъ», составлявшихся почти исключительно изъ Корфу же подчиненныхъ военныхъ и гражданскихъ чиновъ, высказывались пріятные этому сатрапу взгляды и принимались соотвѣтствующія рѣшенія; тѣмъ не менѣе сибирское «общество» было очень довольно имъ. И вотъ, при посѣщеніи барономъ Корфомъ женской политической тюрьмы произошло слѣдующее. Когда онъ со своей свитой, въ которой было два генерала, проходилъ по коридору, тамъ съ книгой въ рукахъ сидѣла Елизавета Ковальская. Увидѣвъ, что она не трогается съ мѣста, генералъ-губернаторъ потребовалъ, чтобы она встала. Но Ковальская отказалась исполнить это требованіе.

Нѣкоторые утверждали тогда, что Е. Ковальская нарочно затѣяла этотъ инцидентъ, чтобы побудить начальство перевести ее въ другое мѣсто, до того невыносимо тяжело было ей оставаться на Карѣ. Когда извѣстіе объ этомъ происшествіи дошло до насъ, многіе — и я въ томъ числѣ, — не одобряли этого поступка Ковальской, такъ какъ, зная тогдашнее настроеніе мужской, а въ особенности, женской тюрьмы, предвидѣли, что изъ этого произойдутъ всякія печальныя послѣдствія. Дѣйствительность превзошла самыя мрачныя наши предположенія.

Вскорѣ послѣ отъѣзда Корфа, получилось отъ него распоряженіе о переводѣ Е. Ковальской въ центральную тюрьму въ г. Верхнеудинскъ, «въ виду вреднаго ея вліянія на другихъ политическихъ каторжанокъ», какъ гласила присланная генералъ-губернаторомъ бумага.

Увозъ изъ тюрьмы Е. Ковальской произведенъ былъ столь возмутительнымъ образомъ, что онъ послужилъ причиной безконечнаго ряда протестовъ, закончившихся самымъ трагическимъ образомъ.