17,5

Мила свернула в переулок, где жил ее школьный учитель по какому-то школьному предмету, который, она помнила, ей нравился. Почему бы к нему не зайти. Весь переулок был в тени, он был совершенно угнетен безветренной тенью деревьев. И всегда даже если не было дождей, огромные лужи дождей прежних уменьшались тут лишь наполовину. Одна такая была прямо перед дверью учителя, и она передумала заходить и просто приветливо кинула небольшой камень в окошко. Она не успела зашагать мимо, дверь тотчас отворил учитель, и в руках у него была широкая доска, которую он хотел перебросить через лужу. Но Мила на ходу громко крикнула: «Не надо!», и очень приветливо сделала ручкой. Доска была, видимо, тяжелая, учитель неловко помахал в ответ ею, с трудом удерживая ее обеими руками.

На каком-то углу к Миле пристали две подруги, которые шли по делу куда-то, она же шла просто в никуда. Они тут же спросили: «Что за духи?» – вместо ответа она сделала шаг пошире, иначе их носы коснулись бы ее. Они постоянно озирались по улице, ожидая, что на них будут пялиться какие-нибудь знакомые или незнакомые красавчики. Мила не хотела так вертеть головой, как ее подружки, и не потому, что у нее уже были муж и любовник. Если бы кто-то указал на это, ему можно было бы возразить: ведь сейчас же она одна. Подруги ушли на параллельную улицу, и вместе с Милой двигались в одном направлении. И чтобы доставить им удовольствие, Мила продолжала вести себя так, как будто они шли рядом. Так она с ними шла и рассталась, и те пропали бесследно.

Порядок своей прогулки Мила не меняла, потому что порядка не помнила и знать не хотела. По некоторым улицам Мила не ходила, что вовсе не значит, что с ними приключилось дурное. Просто это как книга, она нравится, потом перестает нравиться. Или как сначала всё хорошо, потом нет. Для Милы даже названия улиц были похожи, как названия книг, хотя кое-что на самих этих забытых улицах она четко видела и с закрытыми глазами, так же как могла видеть открытыми. Ей намного легче было ориентироваться не названиями улиц и не планом города, а чувством географическим и, если угодно, топографическим и геомагнетическим. Она точно знала, где она и в каком направлении она идет относительно Волги, не просто в смысле ее течения или удаления от нее, Волга была большим и бесконечным существом, и именно изгибы движения переливчатого тела этого искрящего на солнце существа позволяли Миле безошибочно ориентироваться без всяких отвлечений внимания. Так же как стрелка компаса не ловит, а лишь сама поймана отражением магнитной линии и плывет в ней по ее течению, видимому для стрелки в оттенках невероятной красоты и невероятной мощности красоты в окружении полной черноты.

Мила подумала, может за поворотом будет светлее. За поворотом было светлее. Тут она постояла у лужи. Смотрела, как купаются воробьи. По возможности она переходила на скучные закоулки, где никого не существовало. Она гуляла странной горожанкой. Но в полицию ведь за это не заберут, ведь так?

Дерево качается влево-вправо, и кажется, сидя рядом, что дерево дышит. Вдох-выдох. Скамейка. И ты с деревом дышишь вместе. Дерево не может тебя видеть, но кажется, что дерево чувствует, что вы вместе вдыхаете и выдыхаете. Единение с этими высокими зелеными вдохами и выдохами. И вдруг становится понятно, что дерево не может не только дышать, но и качаться не может. Его качает ветер. Это с ним у них с деревом было единение. С ветром. С дыханием.

Вот оно перед нами, любимое место Милы. Бедный, бедный клен и бедная, бедная, бедная береза. Было похоже, что их жалкие, потертые листья висят на них с самого рождения. Некоторые висят буквально – как жиденькая грязная марля. Эти старые листья не опадают. Как компенсация за то, что мало в этой тени появляется новых. И ладно бы стояли они раздельно в бедном одиночестве. Но нет. Стояли рядом, напротив друг дружке. Им приходилось смотреть друг на друга. На этом углу Мила когда-то решила любить всех еще больше.

Она избегала сворачивать туда, где уже можно было заранее понять, что там будет, когда туда повернешь: именно это. Хотелось увидеть нечто без и вне предчувствия, вроде чистого листа бумаги, который сам себя в момент заполнит, разукрасит без помощи ее воображения, без ее подсказок. Когда так получалось, получалось забыть какой-то переулок, она весело забывала, кто она такая, и позволяла врисовывать себя на улицу, штрихами слегка и нечетко, и рисовать в себе самой. И она верила, что легкие скупо-цветные штрихи, наметившие тут ее одинокую фигуру, скоренько выветрятся с дорожки, прежде чем кто-либо еще успеет это увидеть. Она старалась лишь чувствовать один теплый воздух лета и не думать ничего. Она доверчиво поглядела на небо. В своем углу каждый должен иметь право на свое небо, если общее ему покажется некрасивым или надоевшим во всей своей густой роскоши. Пусть всегда живет мир с людьми в нем. Они тоже пусть всегда живут.