18

Город встречает меня привычной духотой. Небо, как линялая простынь, как старая газета, как помутневшее от времени плохое стекло. У обочин и на пустырях готовится зацвести амброзия. Никчемный сорняк, худая трава всегда хорошо растет, чего уж тут поделаешь. Я петляю по знакомым улицам, и ноги мои болят и просят покоя.

Я останавливаюсь и тут же падаю от удара. Что-то дважды тяжело прокатывается по моей распластанной руке, а потом с грохотом валится впереди меня. Я поднимаю голову и вижу мальчика-велосипедиста, запутавшегося худыми ногами в педалях и алюминиевой раме. Он неуклюже выбирается из-под велосипеда и внимательно смотрит на меня. Он не плачет, и я держусь. Мы смотрим друг на друга. Между нами пятнадцать лет. Или восемнадцать. Или все двадцать, совсем еще маленький мальчонка для такого велосипеда.

– Смотреть же надо, – укоризненно говорю я. – Убьешь на хрен.

Мальчик ничего не отвечает, из разбитой губы у него течет кровь. Катастрофа нашего столкновения напугала его? Где-то я его видел. Но в тот раз он все-таки плакал.

– Ты не ушибся? – невпопад говорю я. Как же разговаривать с детьми, и когда я успел забыть, как это делается?

Мальчишка по-прежнему молчит. Он вытирает губу, и кровавая полоса тянется вниз, к острому подбородку. Я поднимаюсь и подхожу к нему. Помогаю встать, поднимаю велосипед. И вдруг невольно провожу рукой по его волосам. Сам не знаю, зачем. Что-то дрожит у меня внутри. И сам я дрожу от страха, от волнения… от счастья.

– Извини меня, – говорю я, – извини меня… друг.

Мальчик смущенно кивает. Он как-то странно на меня смотрит, не в глаза, а немного ниже, будто стремится заглянуть мне прямо в рот. У него костлявые коленки, и весь он какой-то нескладный и жалкий с этой кровоточащей губой.

Он поднимает руку и делает какой-то знак. Я понимаю, что с ним все хорошо. Я растерянно оглядываюсь вокруг. Что мне еще для него сделать, о чем спросить?

– Хочешь, я тебя провожу? – тихо говорю я. – Ты здесь рядом живешь, да?

Он вдруг улыбается и кивает мне. Так, что мне еще раз хочется коснуться его головы, пыльных волос, тонкой и бледной кожи. Мальчик снова кивает и показывает куда-то рукой. Куда-то, где кончается улица и, наверное, начинается что-то другое. Потом он складывает обе руки так, что получается домик и показывает это медленно, так, чтобы я понял.

И тут я понимаю, почему он так делает. И вспоминаю, где видел его прежде. Мальчик просто глухонемой. Тот самый мальчик, которого я толкнул тогда у интерната, а потом растоптал его несчастные каракули на асфальте. Вот и сейчас он читает у меня по губам, а я пытаюсь понять его худые руки.

Он садится на велосипед и, виляя по тротуару, не спеша, отправляется в путь. А я иду следом.

Я сворачиваю в последний раз. Я иду к знакомой мне скамейке напротив интерната для глухонемых.

Низкое красное солнце повисает над городом. И тени вдруг странно меняются. И оттого кажется, что все вокруг тянется вверх, словно стремится стать чем-то другим, нежели сейчас.

Глава 33

Все истории в каком-то смысле начинаются с молчания. Моя же история молчанием заканчивается. Около интерната стоит, наверное, дюжина таких же ребятишек. Южное солнце отдыхает на их лицах. Я иду к ним. Я где-то читал, что одни лучше обращаются с детьми, другие с вещами. Персонификация вещей – такая же большая ошибка, как и овеществление людей. Да, совершена какая-то ошибка. Но не сейчас, не сейчас, я постараюсь еще раз, хорошо?

Дети обступают меня и смотрят на мои губы. Я облизываюсь и сглатываю. Они такие маленькие, они такие беспомощные и зависимые. Они похожи на меня, только не говорят и не слышат. А вообще, зависимости – не так уж и плохо. Когда их много, когда они тянут тебя в разные стороны, и в итоге ты довольно прочно стоишь на ногах. Одна же фатальная страсть может и погубить. Но не меня, не меня, я постараюсь еще раз.

– Все, все… – тихо говорю я им, – все, все, все. Я останусь с вами, можно?

Я сажусь прямо на землю. Мои джинсы из ткани hemp – серые, как сама пыль. Дети склоняются надо мной, их головы и плечи заслоняют низкое вечернее солнце. Теперь моя юность прошла, и я готов к расставанию с ней.

Чувство заботы, вот чего мне не хватало. Мне ведь по большому счету никто не был нужен все это время, это меня и подкосило. Даже Лена. Даже она. Я лелеял свою ревность, и не более того. Она ошибалась, когда говорила, что я не развил в себе чувство потери. Почти ошибалась, все немного не так. Мне просто нечего было терять, ничего не жаль, и никого. Теперь я буду искать себе новых сокровищ на земле и на небе.

Я ищу взглядом того самого мальчика, что сбил меня на велосипеде. Я озираюсь вокруг – детские ноги и руки, худые голени и острые колени. Они смотрят на меня как на чокнутого. Сколько мне? Двадцать с небольшим? Тридцать без малого? Вот он я, с трехдневной грязью щетины на впалых щеках, с глазами, красными от счастья и усталости, с хроническим грибком на левой стопе и гнилыми миндалинами. Что я тревожился о своей юности, если для них я почти старик?