19 лет

За столом в шинели с капитанскими погонами сидел давний товариш по белодревному цеху Лёша Зарицкий. Он сдержанно поздоровался, хорошо, что не стал ни о чём расспрашивать, и уткнулся в рукописи новых поэтов, что пришли на смену гулаговским жертвам. Подумалось: сколько ни уничтожают поколение за поколением белорусскую интеллигенцию, в литературу идут и идут новые творцы и не боятся, что и они за чистую (“аполитичную”) лирику могут попасть на дыбу и конвейер неумолимых сержантов и лейтенантов. У окна сидел высокий парень с печально –насмешливым добрым взглядом. Шараховский нас познакомил. Я пожал болезненно вялую руку и услышал незнакомую фамилию “Мележ”. Тогда она мне ничего не говорила. Видимо, Шараховский успел что-то рассказать обо мне, он внимательно и сочувственно пригляделся и сказал: “Мне ваша фамилия запомнилась с пионерских времён по “Чырвонай змене” и “Искрах Ильича”. Пауза затянулась и я почувствовал себя тут лишним и, возможно, опасным. Шараховский, видно, пригласил, ради приличия, а я припёрся и почувствовал, как опасаются давние знакомые, ведь и они живут в вечном страхе и не доверяют друг другу. Подумалось – все оглядываются и живут в страхе перед серым таинственным домом на углу улиц Советской и Урицкого. Я всегда обходил и обхожу этот страшный дом. Боялся не только я, боялись партийцы и учёные, писатели и секретари ЦК, рабочие и неграмотные колхозники; все ночами прислушивались к каждому стуку в с-вои и в соседние двери. Сами следователи боялись друг друга, ведь третий был потенциальный стукач. Казалось змеиные зрачки через стёкла пенсне впиваются в каждую душу.

Минск ещё лежал в руинах и щебне, зияли чёрные глазницы разрушенных домов, на пустырях проспекта Сталина4 зеленели лапики картофляника, и грохотал единственный трамвай от вокзала до парка Челюскинцев. Я приехал на последнюю остановку, прошёл по усыпанным иглицею тропинкам, присматривался к каждому холмику и ложбинке. Когда то в тюрьме шептались, что комендант Ермаков и надзиратель ”Конская голова” расстреливают нашего брата где-то в конце парка. И теперь часто останавливаюсь там, и вспоминаются Головач, Вольный, Зарецкий, Моряков, Кляшторный566, Лявонный, расстрелянные в один день.

На месте дома, где нас когда то по трое суток распинали садисты с партбилетами, военнопленные в две смены строили на весь квартал новый бастион издевательств и ужаса. В законченном крыле уже до утра горели огни, за железные ворота на улице Урицкого шнуровали “чёрные вороны”, в толпе мелькали голубые фуражки и нагоняли страх на честных людей. Однажды поздно ночью усиленный конвой вёл человек двадцать арестованных в тюрьму. Страх потряс душу: и я же не так давно ходил – руки назад. Неужели когда-нибудь вот так снова поведут и меня?

Домой вернулся встревоженным и угнетённым: учреждение работает, значит ей всегда нужен новый “материал”. Дал зарок больше не встречаться с минскими знакомыми, не бросать на них тень и самому жить спокойнее.

VIII

Я никогда не интересовался политикой – не читал длинные стереотипные передовицы, рапорты о достижениях и теоретические статьи про нашу счастливую жизнь. Зачем читать, когда я живу этой жизнью. Но хорошо знал: как только в стране что-то ухудшилось, сразу находятся виновные – вредители, диверсанты, агенты, националисты, и все несчастья списываюся на них.

Появлялось постановление или “гениальное указание” о повышении бдительности – суши на всякий случай сухари, прислушивайся ночью к шорохам и стукам.

Грозным предупреждением прозвучало постановление ЦК ВКП(б) по докладу Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Охватил страх от публичного распятия Ахматовой и Зощенки, а рядом с ними “разбойников” Садофьева, Комиссаровой, Спасского и всех “Серапионов”6. Жуткое известие про аресты вредителей и врагов народа снова разожгли у доверчивого народа, привыкшего принимать на веру каждое печатное слово, классовый психоз. Равернулась компания борьбы с безидейностью и “безродным космополитизмом”. Кричали “космополитизм”, но многие не понимали, что это за зверь. В девятом классе вечерней школы старшина Ахметов спрсил : “А ваабще-то чито такое космо-политызма?” - “ Позвольте, я объясню, - подскочил бравый, с гусарскими усиками, весёлый, остроумный лейтенант Дубец. – Космополитизм, товариш Ахметов, это когда плохой человек косо смотрит на политику. Слово сокращённое. Понятно?” – “Так точно, товарищ лейтенант”. Все покатились со смеху, только один Ахметов не понимал, что они так заходятся.

А мне было не до смеха: если наверху крикнули, сплошь внизу должно отозваться – в каждом уголке должны быть свои космополиты, отщепенцы, буржуазные националисты. Как нет? Почему? Что, кончилась классовая борьба? А капиталистическое окружение, а подрывная деятельность зарубежной агентуры? Не будь близоруким, ищи, выковыривай из каждой щели. И началась борьба. На собраниях, педсоветах, политзанятиях, учительских совещаниях требовали беспощадной расправы со всеми отступниками от генеральной линии.