19 лет

У меня на всё лето появилась новая забота – обеспечить на зиму корову сеном. Самым хозяйственным и разворотливым в практичных делах был в нашем коллективе Рува Яковлевич. Он договорился с колхозом соседнего района на болотном массиве Синегов косить с трети. Четверо учителей на все каникулы зашились в комариные дебри, на опушке поставили шалаш, в дождь и в зной от темна до темна пластались на кочковатой трясине, чтобы поставить две копны колхозу, третью – себе. Поободрались, позаростали, ковыляли на попрелых ногах, питались, чем лес богат, да на неделю привезённым хлебом. Намучались, нагрузлись в болоте, покормили оводней и комаров, но набрали и вывезли сена на всю зиму.

Учебный год, как обычно, начался с учительской конференции в Слуцке, снова звучали знакомые доклады с процентами успеваемости, отчётами директоров, и наш Парфинович выполз на трибуну похвалиться достижениями. В конце выступил секретарь райкома. В его речи чаще всего звучало: «бдительность, классовая непримиримость, высокая идейность воспитания в духе преданности партии Ленина – Сталина». Как только называлось имя великого и мудрого, все долго хлопали и вставали. Кто-то остроумно сказал: «это политика с гимнастикой». А мне всё казалось, как только секретарь заговорит про бдительность, так обязательно посмотрит в мою сторону, чувствовал как горят уши и стучит в висках.

Григорий Антонович летом тайно съездил в Москву. Вернулся мрачный и тихонько рассказывал, что там начали забирать «повторников», планируется переселение всех евреев в Биробиджан. Люди снова ночами не спят. Кому-то надо было всегда держать народ в напряжении и страхе. Неспокойно было и у меня на душе, но дома молчал, а ночами прислушивался к гулу машин. Кто-то из учителей привёз из Минска новость: «Снова посадили нацдема Андрея Александровича». Молодые не слышали этого имени, а меня это известие поразило, как гром. Ударило, хоть и прикинулся, что не расслышал, перевёл разговор на что-то другое, что б не выдать волнения.

Тревога точила неотступно: что бы ни делал, куда бы ни шёл, как мина с часовым механизмом, тикала и тикала одна мысль, частило сердце, пропал сон и аппетит, опускались руки в работе, начались провалы в памяти, замкнулся и потемнел в предчувствии беды. Ученики насторожились, временами смотрели сочувственно, как на больного.

X

Короткие дни мрачной осени тянулись тоскливо и медленно. Хоть классы были небольшие, приходилось проверять стопки тетрадей, особенно расписались любители литературы. Надо было составлять ненужные планы и отчёты, четыре раза в неделю давал по десять часов в дневной и вечерней школах.

Раньше на уроки шёл как на праздник, а теперь… говорил про поэмы Маяковского, а в голове гудело одно и то же – может это мой последний урок, а дома уже ждут “архангелы“ в голубых фуражках. Мои заминки замечали ученики, а я ещё больше терялся.

После последнего урока в вечерней школе выходил в черноту промозглой ночи, домой шёл всё медленнее. За спиной цокали каблуки, а казалось – следят за мною, идут следом и вот-вот скомандуют: “Стой!” А то думалось, не мой ли “опекун”, тайно приставленный, следит за каждым моим шагом. Он же может написать всё, что взбредёт в голову, с него же требуют: “Давай и давай! Не может быть, что бы вчерашний лагерник был доволен, что б не высказыва враждебных настроений”. Одного сексота я знал, а кто второй, а может есть и третий.

Как ни бедно мы жили, а после своего жуткого десятилетия я радовался относительной воле, тому, что есть работа, кусок хлеба, хоршая заботливая семья и любимая доченька. Вторично всё это потерять было невыностмо. Но покоя нет, что-то точит, бередит душу, навалился тёмный страх и мучительно гнетёт. Особенно мучительны ночи. Измотанная в школе и дома Аля засыпает мгновенно, а я с открытыми глазами боюсь шевельнуться, что б не разбудить её, чтоб не спрсила, почему не сплю, что гнетёт и мучает. И она заметила, как я изменился, но молчала, не лезла в душу с расспросами, что бы не бередить мои и свои раны. От навязчивых мыслей и нервов боялся сойти с ума. Если намерены забрать вторично, забирали бы скорее, что бы не страдать и не рвать душу. Ожидание несчастья – хуже самого несчастья.

Всё реже приходили письма от Микулича и Пальчевского, и были они краткими и тревожными, с прозрачными и тёмными намёками. Мы же знали, как внимательно читают нашу переписку.