19 лет

Однажды поздним вечером послышался топат на крыльце и настойчивый стук в дверь. Придвинулся к окну – на ступеньках стояло трое. Ну, всё, пришли. Сердце поплыло ниже и ниже. Аля оторвалась от тетрадей и застыла неподвижно. Вышел на негнущихся ногах в сени, руки дрожали и не могли сразу справиться с клямкой. А на крыльце весело говорили. Подумал – несут мне беду смеясь. Открыл и чуть не задохнулся от радости, на крыльце стояли лейтенанты из вечерней школы. С извинениями вошли в комнату и объяснили, что пришли узнать, какие произведения надо прочитать, на какие темы написать сочинения, что бы не отстать от класса. Раскрасневшаяся Аля пригласила раздеться и к чаю. Хотя не намного моложе меня были мои гости, но чувствовали себя учениками и от угощения отказались; записали задание и пошли. Я соблегчением вздохнул, но в этот вечер уже ничего делать не мог.

Осень медленно перетекала в зиму. Ночные заморозки стеклили лужи и расписывали окна дивными узорами. Первый снежок не таял в канавах и разорах. Около пивзавода парил на высоких опорах огромный чан с брагой. Грязь смешалась с рыжей жижей, хлюпали скользкие кладки. Люди с вёдрами на коромыслах допоздна толпились, толкались и упрашивали непрступного Войсята “ўліць хоць поўвядзерца кароўцы”. От хмельной браги сытели и припускали молоко коровы, заливались жиром свиньи. Стыдно было толкаться около вонючего чана и просить милостыню у Войсята, но куда денешься, надо кормить нашу дарёную Малинку. Все учителя держали коров и поросят, иначе не проживёшь, и штурмовали вместе с учениками и их родителями «Цитадель Войсята». Толкались учителя, толкали их, оттесняли и обругивали, огрызались не всегда деликатно и они. Я вперёд не лез и терпеливо наблюдал сбоку. Бывало, что бардавщик замечал меня и милостливо кричал: «Эй, длинный учитель, подставляй, отпущу!» Хоть и противно было, протискивался и подставлял ведра под густую горячую струю.

По дороге домой на коромысле раскачивались тяжёлые вёдра, на штаны и ботинки расплёскивалась горячая брага. Кто же будет уважать такого опустившегося, униженного учителя и его профессию? Вспомнилось, как когда то моих солидных, чисто одетых учителей уважали все местечковцы, старые и малые при встрече с ними снимали шапки.

А как смотрят на тебя, униженного, полуголодного, в каких то недоносках, учителя, который говорит про высокие материи, вскрывает немарксисткую философию Толстого и Гёте, реакционное творчество Достоевского. И всё же ученики уважали большинство своих учителей.

Несколько моих давних друзей гремят в печати и по радио. Судьба сжалилась над ними в ежовские времена, и они, конечно, убеждены, что они самые честные и идейно выдержанные патриоты, а всех злодеев вымела железная чекистская метла. Я в книжных магазинах листаю их книжечки с десятками посвящений великому и мудрому, с гимном нашему строю, что «заручыў з шчасцем» народы Беларуси и с солнцем краснозвёздной Москвы. А мы ведь когда то дружили, одинаково жили и думали одинаково, они где то пересидели страшную пору, а я на всю жизнь вытянул себе волчий билет и до смерти буду с ним страдать.

Что со мною происходит видела Аля и её измученная мама. Она задыхалась от сердечной недостаточности, шептала синими губами, когда хотела что-то сказать, высоко поднимала брови, и каждое слово было чуть слышно. Уже взрослой Таня призналась, что и она в пору своего горького детства понимала, что в доме живёт тревога, всех не оставляет страх, что над нами нависла беда, все чего то боятся и молчат в ожидании несчастья.

Тревога нарастала всё больше и больше. В совет зачастили уполномоченные в сапогах, чёрных пальто и в голубых фуражках. Кого-то вызывали, вели долгие разговоры с нашим льстивым и скользким директором. Было понятно, что их интересуют Григорий Антонович и я. Но что они могут выпытать о нас? Вся наша жизнь на виду – школа, дом, уроки, тетради, походы за брагой – и круг замкнулся. В свободные минуты перечитываю русских классиков и современников, восторгаюсь Белинским и удивляюсь, что так можно писать критические статьи. Перед сном рассказываю дочке сказки. Что же интересного и предосудительного в моём поведении? Про что доносят стукачи? Неужели снова придётся пройти тернистый путь следствия, тюрьмы, карцеров и загнуться за колючей проволокой в таёжной глуши?

Созрело одно желание – скорей, скорей, не тяните, не мучайте, не играйте в прятки, вот вам моя голова – рубите, ведь второй раз никто не выдержит гулаговского кошмара. Разве можно дважды карать невинного? Я же никому «і вока не запарушыў”, а теперь ещё отвечаю за судьбу семьи. Что с нею будет?

Даже короткая радость, когда все собрались вместе, покинула наш дом. Говорили только про самое будничное и необходимое, а думали каждый одно и то же. Алин отец прикуривал одну цигарку за другой и часами молча сидел на пороге. Даже Таня утихомирилась, стала молчаливою и задумчивой.