19 лет

Что бы угодить начальству, старался чем больше загнать в полицию и носился, как бешеный волк по сёлам. Пристал, как слепень к Васе. Мать просит, молит не трогать молоденькое, дурненькае дитя, а Квятковский вытащил Васю во двор, поставил к стене и достал пистолет. Мать воет, целует сапоги некогда грозному, а теперь страшному палачу, а он бац из пистолета. Пуля впилась в бревно около самого уха, вторая осмалила волосы. Упал Вася на колени и простонал “Пишите”.

Кого только не встретишь, чего не услышишь в тюрьме, на этапах, в лагерях! Каждый человек, каждая биография – сюжет для трагического и психологического романа. За свои долгие путешествия по тюрьмам и пересылкам я выслушал тысячи исповедей, одну другой сложнее, драматичнее и страшнее.

24 сентября вызвали с вещами и перевели в этапную камеру. Только тут вспомнил, что это день моего рождения. Так молча и отметил его. Моими соседями были худенькие, длинношеии, как неоперившиеся петушки, хлопчики с небольшими сроками за прогул, опоздание на работу, были начинающие карманники, вокзальные “майданники”, трамвайные “щипачи”. Каждый прикидывался матёрым уркаганом, “ботал по фене”, “тискал романишки”, с вывертами матюгался. Было больно смотреть на этих горьких детей со сломанными в самом начале судьбами. Я знал – колонния и лагерь добьют их окончательно, повысят “квалификацию”, вытравят из души остатки совести и человечности.

Я молча лежал на нижних нарах, подложив под голову сидор с зимней одеждой. Какой то мальчишка тявкнул: ”А не пощекотать ли нам этого чёрта?” – “Не цепляй. Он уже червонец оттянул. Смотри, что б сопатку на затылок не завернул”, - унял забияку более опытный прогульщик. Вдруг мои соседи стали внимательными и заботливыми – первому подавали горбушку и баланду, предлагали добавку и называли на “вы”. Я вечерами рассказывал им сказки, “тискал романишки” и читал стихи. Хлопчики иногда трогали меня до слёз, когда затягивали тоненькими голосками: “В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла и родимому сыночку передачу принесла. Передайте передачу, а то люди говорят, что в тюрьме майво сыночка, сильно голодом марат”.

XIV

Сентябрь стоял тихий, солнечный и тёплый. Из тюрьмы нас вывели человек сорок. Я смотрел на пронзительное синее небо, на забронзовевшие клёны и липы, на чахлую берёзку, что чудом держалась на тюремной стене. Через тринадцать лет меня снова вели с овчарками и лютыми конвоирами той же дорогой на вокзал в вечную неволю. Колонна наша была пёстрой, как все арестантские колонны – мальчишки в дырявых штанах, в грязных ремесленных курточках, в опорках на босу ногу, шло несколько прилично одетых мужчин и женщин с объёмными торбами, видно, повторники. Этот новый термин сразу прижился и бытовал на всех этапах и в тюрьмах. Подумалось: как много нас гнали в 1937-м и как мало теперь. Но всё же наскребли. Наверное ГУЛАГ и лубянское руководство дало промашку, что из лагеря выползла жменька ещё живых недобитков. Спаслись и сидели бы себе тихо, так нет, начали ползать по прокуратурам, партконтролям, писать жалобы, требовать восстановить в прежних правах и даже в партии. И дописались!

Что б не надоедали, не отравляли жизнь настоящим патриотам, не лезли слепнями в глаза, “хозяин” приказал всех забрать, на всякий случай провести следствие, если хоть на соринку будет зацепка, загнать в лагерь, а не найдётся, сослать в северные области Сибири и Казахстана на вечное поселение. 1948, 1949, 1950 годы стали годами великого переселения повторников на Север. Кто не дотянул до повторного курса перевоспитания, за тех расплачивались жёны и дети своим нищенским положением, подозрительностью и недоверием.

Нашу колонну привели в самый конец длинного пассажирского состава. Через давно не мытые стёкла едва были видны густые решётки на окнах. Пока принимали у начальника конвоя документы на нас, мы дышали холодноватым осенним воздухом с горьковатым запахом опавшей тополёвой листвы. Смотрели как на перроне снуют люди, спешат с чемоданами и клунками пассажиры. Каждый по ту сторону конвоя казался самым счастливым человеком и не замечал своего счастья. На нас издали некотрые посматривали с интересом, иные пренебрежительно, а кто то даже сочувственно.

Открываются двери и запускают по десяту в каждое купе-камеру с решётками на окнах и на дверях. Как заслуженному арестанту ребятки дают мне место при окне, сами тесно пакуются, как патроны в обойму. Через двери из железных прутьев видно, как проходят десятки в соседние камеры. Увидев женщин блатняки ржут и отпускают грязные непристойности. Вагон охраняют солдаты срочной службы с малиновыми петлицами.

Поезд идёт на Москву. Мои соседи врут друг другу, как “цапнул лопатник”, как “наколол фраера” и в “хазе переспал с марухой”. Самый наглый спрашивает у меня: “Пахан, ты троцкист или шпион?” я шепчу ему на ухо: “Хотел взорвать крейсер “Аврора”. – “Побожись.” – “Бля… буду. Только никому не вякай”.