19 лет

Отдышался, отстонал, отревел свою боль, лишь эхо жуткого отчаяния перекатывалось в сумраке тайги. Медведь лежал и долго зализывал окровавленную культю, хватал пересохшим от жажды языком спелую малину, тревожно ловил обостренным слухом каждый шелест и скрип, втягивал окровавленными ноздрями воздух. Встал наконец и пошел на задних лапах, мотая, как факелом, розовой костью. Он проложил в чаще подлеска целую просеку и ушел на волю в недосягаемые недра тайги, подальше от людей и опасности, ибо дороже свободы ничего на свете нет.

Кто не попадал в капкан, кто не глядел на небо, на солнце и звёзды сквозь решётки и колючую проволоку, тот не знает, что такое ВОЛЯ.

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Даже волк, выпущенный из клетки, не сразу отважится бежать. Так и я долго ходил озираясь: десять лет за колючей проволокой и под конвоем оставляют след не только в сердце, но и в характере.

После десяти лет тюрем и лагерей я ходил и не мог находиться, надышаться вволю, налюбоваться обыкновенным небом и сперва снежными, а потом зелеными просторами, не мог не чувствовать себя счастливым в уединении. Правда, счастье и радость были относительными, поскольку жил ещё с «намордником» — пятью годами лишения гражданских прав, однако верилось в лучшее. Мне всегда везло на добрых людей. Вот и теперь они помогли мне восстановить диплом, позволили преподавать русский (но только русский!) язык и литературу в средней школе небольшого, искалеченного войною местечка Уречье на Слутчине.

Тяжело, бесприютно, голодно и холодно было в ту пору начинать жить наново, да еще на голом месте среди хоть и отзывчивых, но чужих людей. Однако я был вольный, увлеченный работой в школе, согретый вниманием моих учеников. А рядом была маленькая — дружная и терпеливая — семья.

А как я воспрял духом, когда в 1947 году Президиум Верховного Совета Белоруссии снял с меня судимость, как неистово захотелось жить, вдохновенно трудиться — ведь я был молод и будущее грезилось светлым. Я был классным руководителем десятого класса, дружил со своими учениками-переростками и их родителями.

И всё же тревога не покидала ни на день. Чувствовал, что мною очень интересуются «командированные» из района в хромовых сапогах и цивильных пальто и кепках. Брат моей ученицы, работал на нефтебазе и очень уж интересовался, как я живу, сочувствовал нашей бедности. Расспрашивал про сестру и неожиданно задавал провокационные вопросы, всегда приветливо улыбался, первый заговаривал, предлагал свои услуги. А я догадывался, что ему от меня надо.

А в декабре 1948 года квартирная хозяйка Пальчевского прислала мне из Руденска несколько строк. Там сообщалось: «Ваш друг Алесь арестован и отправлен в Минск». В январе арестовали нашего прекрасного преподавателя-эрудита Рыгора Мазовецкого. До этого он отсидел десять лет в Норильске. Семья жила в Москве, а он нашел пристанище у сестры и в нашей школе. Все время я переписывался с Борисом Микуличем. В апреле не пришло ни одного

письма. И его забрали в Минск.

Кольцо сужалось, работа валилась из рук, от гула каждой машины я вздрагивал и щемило сердце. Понимал, что придут и по мою душу, и хотел, чтоб скорее, ведь самое страшное — ожидание неминуемой беды, неделями не спать и бояться, как бы не тронуться умом. К нам переехали Алины родители, и, казалось бы, надо радоваться, но тревога росла и росла. Говорят, что беда не ходит одна: 9 мая внезапно умерла совсем еще молодая мама жены. Её похоронили на кладбище возле самой нашей хаты.

19 мая светило солнце, в палисаднике, в кустах сирени мирно гудели шмели. Я писал примеры для грамматического разбора на выпускном экзамене и собирался идти на консультацию к моим ученикам. Но консультации они так и не дождались: на пороге меня остановили майор Ушаков и капитан Шевцов, предъявили ордер «на обыск и арест» и принялись перебирать мои книги, тетради и планы уроков. Но ничего интересного для себя не находили. Наконец спросили: «Где вы прячете белорусские книги?» — «А разве белорусская литература запрещена и её надо прятать? У меня её нет, я преподаю русский язык».— «Нам это известно. И не прикидывайтесь простаком». Может, если бы нашли Купалу или Коласа, отыскалась бы для меня более грозная статья в кодексе.

Под вечер вывели из хаты. Мою арестантскую торбу взял на плечо тесть. Аля вела заплаканную дочушку. Я задержался около кладбища, чтоб проститься с могилой тёщи. Шевцов рванулся было не пустить, но на нас глядели люди из открытых окон, стояли в воротах и калитках. Мы шли длинной местечковой улицей к сельсовету под удивленными взглядами соседей. Что думали люди? Считали меня преступником?

К сельсовету сбежались школьники, подходили любопытствующие, выбегали из магазина, столовой поглядеть на арестанта-учителя. Прощаясь со своими, я громко сказал: «Я никогда и ни в чём не был виноват». - «Прекратите агитацию!» — перебил капитан в голубой фуражке и закрыл за мною борт грузовика. Из толпы украдкой махали руками. Спустя много лет в том же Уречье мне рассказывали, что потом долго ходили слухи, будто в школе работал шпион, заброшенный вражеской разведкой.