19 лет

Кто ж мы такие, откуда и куда нас гонят? Неофициально нас называют «повторниками». То, есть людьми, которые уже отсидели лет по десять в лагерях, пожили немного дома, с некоторых поснимали судимости, как вдруг Берия спохватился, что вернулось на волю больше, чем надо, лезут кругом, чего-то добиваются, требуют восстановления в гражданских правах и даже — в партии. Приказал собрать обратно за решетку, провести следствие и, если найдется хоть малая зацепка, отправить в лагерь, а нет — в ссылку в Сибирь и северные районы Казахстана.

Нам выпала Новосибирская область. И вот повезут в неведомый район, в неведомое село. Всё засекречено. Но куда бы ни завезли, поскорее бы. Поскорее бы вырваться на свежий воздух, иметь возможность пройти сотню шагов без овчарок и конвоя.

Нас ведут по опустевшим улицам на вокзал. Как алебастр, скрипит под ногами слежалый снег, от инея слипаются веки, коченеют руки и ноги. Почти все одеты демисезонно: ведь забирали весною и летом.

Визжит снег, шаркает множество ног, слышна команда начальника конвоя: «Подтянись! Не отставай!» Пересчитывают и грузят в обыкновенные вагоны. Странно — привели под конвоем, повезут под конвоем, а называют товарищами. Вот так товарищи! Оказывается, мы всё же не осужденные, а только административно высланные. Мы имеем право избирать и… быть избранными (юридически, конечно). Весело было бы, если б кого-то из нас выбрали хотя бы в члены сельсовета.

В вагоне тесно и тепло. Все сразу оттаяли, выпрямились, порозовели. А конвоиры дрожат в тамбурах. Жаль бедолаг. Но как ни допытывались, куда везут, ответ один: «Не положено».

Рассвет холодный и туманно-синий. На востоке — задымленная зловеще-кармазиновая полоска. Из тепла опять высыпаем на мороз, сейчас, на рассвете, он особенно лютый. Над нами облака пара. На вытянутом одноэтажном здании вокзала — заиндевелая вывеска, однако разобрать можно: «Ст. Барабинск. Зап.-Сиб. ж. д.» А дальше-то куда? Здесь же нас не оставят.

На привокзальной площади длинная колонна грузовиков с белыми от инея кузовами. Моторы не глушат — потом не заведешь. Шоферы в тулупах, валенках и лохматых шапках глядят на нас и лишь качают головами. Мы кувыркаемся в кузова, но нас всё трамбуют и трамбуют, уже не повернуться. Конвоиры сели в кабины. Колеса грузовиков проваливаются в глубокие выбоины, мы хватаемся за борта и друг за друга. Вскоре началась молчаливая, мохнатая от искристого инея тайга. При дороге виднелись выворотни, сломанные сосны, согнутые в дугу тяжелым снегом тонкие березки. Дорожным мукам, казалось, не будет конца. Вокруг тайга и тайга, ни прогалины, ни тропы, ни единой живой души, ни дымка, ни живого звука, лишь кое-где дорогу пересекали лосиные следы да заячьи петли.

Наверное, километров через тридцать душа начала примерзать к ребрам. Мы с соседом по кузову, а потом первым другом на всю жизнь, Вацлавом Ивановичем укрылись с головою какой-то дерюжкой и не высовывали носа, пока было чем дышать. Блеснёт солнце, и тайга кажется прозрачно-розовой, сверкающей, словно бы отлитой из хаотично застывшего серебра.

Внезапно над макушками белых сосен голубым столбом выполз дымок и застыл в вышине. Все повеселели, зашевелились, начали высвобождать одеревеневшие ноги, сдирать с век и щетины иней и наледь. Дымок сулил близкий привал.

Машины въехали в длинную, без единого деревца унылую деревню Патюканово и, не глуша моторов, остановились возле «Пельменной-чайной». Длинная, приземистая, из побелевшего от времени кругляка изба вросла в землю. На припорошенной снегом крыше торчат, как щетина, сухие стебли , у самой трубы, свесив почерневшую голову и лопушистые листья,— мёрзлый подсолнух. И такие крыши — на каждой избе. Я удивился, а шофер пояснил: «Кровли-то земляные. В тайге живут, а избы берестой да дерном, по-здешнему пластом, кроют. Сказывают, теплее, ни дождь, ни гроза не пробьют». Тут только я понял, почему пошехонцы у Салтыкова-Щедрина тащили свою корову пастись на крышу.

В чайной—облака пара. В углу кипит огромный котёл пельменей. Их, мёрзлые и гремучие, как камешки, сыплют в кипящую воду прямо из большого полотняного мешка. На столах в блюдцах — чёрный перец, в граненых стаканах — засохшая горчица. Распаренная буфетчица, с лицом как очищенный бурак, наливает шофёрам водку и накладывает по сотне горячих пельменей. А мы жмемся по углам, глотаем слюнки и обнимаем непослушными руками обитую жестью печку. Некоторые из нас приберегли крохи от сухого пайка, разогревают покрытые изморозью паечки хлеба, просят кипятку — простого, без заварки и сахара.

Передохнули, отошли немного от холода — и опять в дорогу. Теперь уже знаем точно — везут в Северный район, никакого другого района по этой дороге до самых Васюганских болот больше нет.