19 лет

Прочитал и понял, каким коротеньким поводком меня привязали. Были в нашем этапе четыре женщины. Большевичка с дореволюционным стажем, иваново-вознесенская ткачиха Елена Андреевна Гусева — при царе она прошла этапом от Бутырки до Туруханска, после тридцать седьмого освоила Лубянку, Колыму и Караганду, но оставалась, однако же, оптимисткой, уверенной, что всё равно в конце концов всё станет на свои места. Чуточку обособленно держалась Елена Христиановна Раковская - дочь некогда известного партийного и государственного деятеля. Была она красива и благородна, ещё не замордованная этапами. На полу сидела с маленьким узелком в руках довольно молодая монашка в чёрном платке, завязанном по самые глаза, с отсутствующим выражением лица, будто ничего не видит и не слышит. Она молчала с нами, молчала и с начальством, никуда не просилась. Куда поехала неизвестно. Миниатюрную, изящную и эмоциональную Фаину Лушину отправили в Ново-Троицк на ферму. «Я преподавала в институте и никогда не доила коров»,— запротестовала она. «Вот откроем институт — тогда милости просим,— усмехнулся Соков, а пока надо самой подучиться. Глядишь, и знатной дояркой станешь».

Ночевали в клубе, вповалку на холодном, давно не мытом полу. Завтра нас разберут новые хозяева. На рассвете кто-то вышел во двор и прибежал обрадованный: «Ребята, а конвоя нету!» Все выскочили наружу. Когда долго ходишь под конвоем, вырабатывается некий внутренний тормоз: остановился конвоир, останавливаешься и ты, чтоб не посчитали беглецом и не списали по акту. Освободившись в первый раз, я долго ходил с оглядкой — где ж мой стрелок? А тут хоть и относительная, но всё же свобода,

Лица со сна помятые, отекшие, серые. Небритые и немытые, но в клубе воды нет. Возле столовой нашли колодец с тяжелым обледенелым ведром, да разве умоешься, если мороз под тридцать. Небо порозовело и очистилось, восток зловеще-малиновый, по высоким сугробам стелется туман. Снег застеклён толстым настом, пробиваем его ногами, достаем колкий сыпучий снег и протираем им руки и лица.

Вчера доели сухой паек — полгорбушки и соленую рыбину. На этом содержание за государственный счет кончилось: ты же «свободный» человек, сам думай - где жить, на чем спать, что есть. Но это завтра, послезавтра, а сейчас-то надо хоть что-нибудь укусить. Почти ни у кого денег нет. Их забрали ещё в тюрьме, взамен выдали квитанции и сказали, что вернут на месте. Но никто на наши бумажки даже не поглядел, не стал и слушать про

деньги: «Придут—получите». Так и не дождались мы тех слёзных рублей, что родные отрывали от детей, и посылали нам в тюрьму. А я ощущал себя богачом: еще в Минске жена умудрилась через одного участливого надзирателя передать мне большую сторублевую купюру с рисунком Кремля посередине. Теперь это десять рублей, а в ту пору казались, да и были, большими деньгами. Мне удалось сберечь их при самых тщательных шмонах. Помог многолетний опыт. И сейчас они пригодились как никогда. В Биазу определили нас четверых, и я пригласил своих будущих односельчан в столовую. «Ё-оо… мо-ё!» — воскликнул Кинаш, увидев туго скрученную сторублевку. Я заказал всем по гуляшу под склизкой белой подливкою, хлеб и чай. Мы наконец-то ощутили запах и вкус «вольной» еды. Сдачу по общему согласию оставили до Биазы, чтоб телеграфом сообщить наш новый адрес. За соседним столом молдавский священник щедро угощал своих попутчиков. Позже он доставил много хлопот колхозу, в который попал: на его имя посыпались посылки, и председатель был вынужден каждую неделю снаряжать за ними на почту подводу. Приходили и денежные переводы на крупные суммы. На почте не всегда хватало наличности, чтоб оплатить их, и завели сберегательную книжку. Случалось, колхозу срочно требовались деньги, и председатель одалживал их у ссыльного попа. Тот делал аккуратные, красивые и звонкие дежечки, подойники, шайки и кадушки в оборудованной колхозом бондарне, посылками и деньгами делился со ссыльными, никогда не писал жалоб и ходатайств, утешая и себя и знакомых: «Да будет на земле мир и в человецах благоволение». Наверное, он был счастливый человек, если твердо верил в некую высшую истину и говорил, что ничто не вечно на земле, не вечны и наши муки. А без веры жить нельзя. Верили и мы в лучшее, потому и выжили.