19 лет

Многие разъехались уже с утра, нас же забирать не торопились. И мы слонялись по разбросанному, какому-то пустынному районному селу. Неподалеку от клуба стоял двухэтажный деревянный «дом правительства». Я вошел, увидел табличку районо и решил попытать счастья. В маленькой комнатке сидел молодой чернявый заведующий по фамилии Смык. Я спросил, не требуются ли преподаватели языка и литературы. Еще как требуются: ни одна школа не укомплектована преподавателями с высшим образованием. Но ко узнав, каким образом я попал в их район, сразу поскучнел, насупился, надо, мол, посоветоваться, и ткнул пальцем в потолок. Мы поняли друг друга и учтиво расстались. Только в нашем этапе было человек пятнадцать учителей с высшим образованием, и все они разъехались по колхозным фермам и лесозаготовительным участкам. Там они были нужнее, чем в школах.

День прояснился. Пронзительно-синее небо сияет холодной эмалью. Вокруг солнца в кружевном ореоле — размытые радужные снопы света. Снег слепит глаза. Над трубами плывут белые дымы, а вдали заиндевелая тайга. За нами приехал рослый симпатичный парень в рыжей, из собачьего меха, дохе и большой лохматой шапке. Мы рады, что теперь уже скоро получим какое-то пристанище и сможем послать весточку семьям.

Возница взглянул на нашу «экипировку», покачал головой. Я спросил, сколько километров ехать. «Мне тридцать, а вам… сами увидите. Устраивайтесь, мужики». Мы поглядели друг на друга — действительно, наш гардероб был явно не по сезону. Моё пальтишко вытерлось до сита, из перчаток торчали пальцы, Кинаш с Мартыновым дрожали в дырявых телогрейках. Немного лучше был одет Вацлав Иванович. Мы плотно уселись на сани, прикрытые овсяной соломой, возница хлестнул вожжой косматого, белого от инея жеребца, и тот потрусил по сверкающей накатанной дороге.

Въехали на зыбкий мост над широкой рекою Тартас, и со всех сторон открылась нескончаемая тайга. Пока ехали селом, наш возница молчал, а тут разговорился: «Какие-то вы, мужики, уж больно смирные. Я думал — о-го-го,

отпетые арестанты, а гляжу — зачуханные враги народа. Неужто и вправду враги?»

«Кто тебе сказал, что мы враги? Ты — народ, а мы, выходит, не народ, мы — враги народа? Так?» — спросил Кинаш.

«Уполномоченный из района сказал. Собрал нас в клубе — так, мол, и так, в село прибывают ссыльные враги народа. Что за они? Шпиёны, говорит, вредители, контрреволюционные агитаторы. Это они убили Кирова, отравили Горького, это они взрывали мосты. Квартировать будут у вас, но чтоб дружбы и согласия между вами не было, и если услышите враждебные разговорчики, немедля саабчайте куда следавает. За недоносительство — статья от трех до пяти. Словом, припугнул. Мы, однако, не пугливые, ещё при царях здесь перебывала тьма ссыльных, и многие прижились, потомков оставили. Конечно, народ всякий встречается, и всё ж не удивляйтесь, если кто-то что-то вякнет — это больше так, для политики».

Стало грустно, что нас так аттестовали загодя. В лагерях, за проволокой, все были равны между собою, а тут, выходит, кто захочет, тот и плюнет в очи, утрись и смолчи. Эти мрачные мысли никак не вязались с безоблачным синим небом, с украшенной в блестящие ожерелья тайгой, с хоть и холодным, но ясным солнцем. А мороз между тем жёг безжалостно: деревенели щеки, заходились руки в дырявых перчатках. Мы жались друг к другу, но спины всё равно немели. Конь бежал споро, сани скользили на раскатах юзом, подскакивали на кочках и выбоинах.

Наш возница стряхнул с руки просторную рукавицу, достал из-за пазухи чекушку водки, зубами сорвал и выплюнул картонную крышечку и протянул бутылочку старшему из нас — Вацлаву Ивановичу: «Глотни, батя, для сугреву и передай товарищу». Мы по очереди потянули по доброму глотку, и с непривычки закружились в глазах лохматые ели и придорожные кусты, на мгновение показалось даже, что впереди пара лошадей. «Приканчивайте»,—

буркнул Вася, так звали его, и достал из-за пазухи новый «чакан», влил одним махом в себя, утерся, хлестнул коня, и сани полетели. После этого глотка потеплело в груди и напала дрема. Сани перескочили небольшой мосток, мотнулись на раскате, и я увидел, что миновали узенькую, извилистую, едва прихваченную льдом у берегов речушку. Странно — тридцатиградусный мороз, а речка течёт. «Наша Биазинка,— сообщил Вася,— она вся на родниках. Никакой мороз не берет».

Дорога вывела на безлесный простор. Виднелись избы, стояли дымы над трубами, а дальше вновь серебрилась тайга. Вот и наше пристанище, окруженное снегами и глухой, до звона в ушах, тишиной. Село обнесено высоким забором. При въезде — ворота чуть держатся на одной петле. Въехали на улицу. Приземистые избы в два порядка, с маленькими окошками, видно, чтоб хранилось тепло, ни деревца, ни колодца. Я донимаю Васю расспросами, и он охотно объясняет: вокруг села поскотина, и когда летними вечерами пригоняют скотину на дойку, ворота запирают, чтоб не лезла в потраву, и она пасется вокруг села до утра; а колодцы не нужны — круглый год берут чистую криничную воду из Биазинки.