19 лет

Выходит, и через тринадцать лет ничего не изменилось в этом учреждении. Занимает она едва ли ни целый квартал в центре города, красуется красивым порталом и белыми колоннами главный вход, но боже упаси попадать за эти высоченные дубовые двери. Наивные думают, что это учреждение стоит на охране закона, а за её стенами – ад беззакония и издевательств. Как и при первом аресте, вырывают пуговицы, вырезают крючки, вытягивают шнурки, голого заставляют приседать, смотрят в рот, что б не пронёс вдруг …чуть ли не автомат. Оскорбления и издевательства грубого надзирателя деморализуют человека сразу, лишают его элементарного человеческого достоинства. Снова прощупывают каждый шов в одежде, но выкуси – заначку мою не нашли, завязываю поясницу тесёмочкой от носового платка, руки назад и марш в “американку”. Запах свежей краски напоминает страшное минулое. Неужели придётся пройти то же самое? Н – е – е –т! Теперь я опытный, меня не сломать. Та же железная лестница ведёт в одиночки, в ценре круга надзиратель – паук, пересвист выводных, и я снова в четвёртой одиночке, где когда то просидел самые тяжёлые три месяца. Закрылись двери, но в темноте камеры чувствую, что кто то есть. Её обживал бывший начальник Главлита Зяма Давидович. Он где то на Севере оттянул свою десятку, после освобождения в Минск не пустили, жил где то за сто километров от столицы, а теперь - “повторник”, будто плохой ученик – второгодник. Воспитывали нас, воспитывали, да не воспитали, и снова забрали на повторный курс. Страшные мысли овладевали мной: кто же тут преступник? Те, что сидят за решёткой, или те, что загоняют в эту пресподню ни в чём не повинных людей? И палачей считают героями, награждают и возвеличивают, а потом потихоньку уничтожают за то, что знают слишком много. Уничтожили всех следователей, что выкручивали нам руки и души в те кошмарные годы. От мыслей самому страшно. Кажется, весь испуганный народ живёт в упорном молчании.

Давидович мне рассказал, что до меня тут сидел Андрей Александрович и только что его куда то забрали, видно, что бы не встетились “нацдем” с “нацдемом”. И ещё рассказал, что “повторников” на допросы тягают не часто и преимущественно днём, не бьют, из мухи не делают слона, даже у следователей есть какое то уважение к “повторникам”, а может установка такая.

Вскоре и меня позвали на допрос. За столом сидел молодой человек в сером костюме с галстуком. Представился: “капитан Пронин”. Я усмехнулся, не тот ли Пронин, про которого написано столько приключенческих романов. Он на шутку ответил шуткой: “Это мой старший брат”. У него на столе лежало моё дело 1936 – 1937 годов с большим штампом в левом уголке “Хранить вечно”. Выходит, вот я какая персона! А мне ведь в Верховном совете сказали, что все дела сгорели в первый день войны. Пронин листает длинную брехню на пожелтевших, окровавленных страданиями страницах иезуитских допросов и издевательств. Следователь читает и временами чему то усмехается, видно и он видит абсурдность “творений” своих предшественников. Их давно нет, а “дело” ходит за мною следом. Пронин спрашивает, признаю ли себя виновным в давнем обвинении, и точно записывает мои ответы – “Нет и нет!”, что никакой националистической организации я не знал и её не было. Тут он не очень настойчивоне согласился и попробовал вписать оговорки: “по-моему”, “мне кажется”. Я настоял на на своих точных формулировках. Однажды Пронин с каким-то другим рыжеватым следователем называли мне фамилии уничтоженных писателей и допытывались, что я знаю, о их судьбе. “это я бы хотел спросить у вас, куда вы их дели”. Они не отреагировали на мой ответ, а задали новый вопрос – с кем я в последнее время встречался из репрессированных ранее националистов для устанавления с ними деловых связей. Я сказал про переписку с Микуличем и Пальчевским и заметил: “надеюсь, вам хорошо известно о чём мы писали”. “ А в Слуцке с кем встречались?” я ничего не мог вспомнить. “А Лиходиевского знаете?” – “А-а –а, вот оно что”, и я рассказал про случайную встречу в слуцкой столовой. “Всё у вас получается случайно. Случайно встретились, случайно записали адресок, случайно переслали Микуличу. А для чего? О чём собирались списываться?” Долго ещё ползали взад-вперёд по этой встрече, и всё же я настоял записать так, как было. Поддался бы им, влепили бы новую десятку. Тут я понял, что Микулич уже сидит, нашли у него мои письма и решили слепить новую организацию.