19 лет

Выпускные экзамены в те годы начинались двадцатого мая. Волновались учителя и ученики, какие пришлют темы сочинений, кого назначат председателем экзаменационной комиссии. Девятнадцатого мая выпускники собирались на последнюю консультацию перед сочинением. В полисаднике отцветал и осыпался сиреневый куст, я сидел перед раскрытым окном и старательно переписывал примеры для разбора по грамматике и билеты по литературе. Аля с утра была в своей школе, Таня гарцала на кладбище и в бурьянах старых пожарищ.

Мою работу прервал хлопотливый советчик по хозяйственным делам Рува Яковлевич. Он уже сговорил пахаря на этой неделе вспахать и посадить на наших сотках ему и мне картошку. Заранее купленные и проросшие семена пустили белые коготочки ростков и просилось в борозду. Мы говорили про разные мелочи, Рува жаловался на нетактичность и придирки директора, на его привычку собирать сплетни и разные слухи про учителей, подслушивать под дверями уроки, а потом распекать за мелочи покалеченного Могилевца, за недостаточную оценку учения Лысенки и сталинских лесозащитных полос на юге страны.

От долгого ожидания страхи мои притупились, думал, дадут закончить учебный год, выпустить десятый класс дневной и вечерней школы.

Вдруг в комнату без стука влетел растерянный и суетливый единственный местный пожарный Иван Койка. Потоптался около грубки, открыл дверцы, спросил, когда чистили комин, помялся и, не прощаясь, побежал. Даже зимой его не интересовали наши печи, а то вдруг прибежал в мае проверять только нашу грубку. Я понимал, что не комин его интересовал, и мои сомнения подтвердились через полчаса. Койка проверял, дома ли я, не жгу ли в грубке бумаги, и помчался доложить кому надо. Засобирался и Рува. Только он встал, как во дворе появились завуч и двое в голубых фуражках. Как ни удивительно, я нисколько не испугался, может потому, что давно ждал и знал – раньше или позже, а заберут. Таясь от своих давно собрал и спрятал заплечный мешок с парой белья, бруском мыла и чёрными сухарями. В шов пиджака загнал кусочек стержня от карандаша и маленькую иголку.

В двери постучали и не ожидая ответа толпой вошли в комнату. Поздоровались, а я в ответ пошутил: “Наверное, если бы на ваш стук сказал “нельзя”, повернули бы назад?” – “А вы шутник. Мы не в гости, а по делу. А вы кто будете?” – повернулся к Руве сухопарый капитан. За него ответил завуч: “Это наш учитель Рува Яковлевич Фрид. Коммунист и ветеран”. – “Хорошо, садитесь. Будете понятым. А вы ознакомьтесь”.”. Капитан подал мне узенькую бумажку, давно знакомый “Ордер на право обыска и ареста”. Как я ни настраивал себя на спокойный лад, последние слова особенно больно задели – я же хорошо знал, что такое арест, - камера, баланда, допросы, погулки и карцер, а мне на него за длинный язык всегда везло. “Садитесь вот сюда”. На столе лежали ножнички и я хотел постричь ногти, ведь там их придётся только обкусывать. Подошёл майор Ушаков, молча забрал ножнички и положил около себя. “Не бойтесь, с таким оружием нападать на вас нет смысла, а резать себе вены нет смысла, у вас нет основний для ареста”. Они прикинулись глухими.

Алиного отца посадили на табурет и приказали никуда не отлучаться, а сами взялись за свою гнусную работу: Ушаков перетрясал постели, прощупывал швы в одеялах, простукивал пол и стены, капитан снимал с самодельных полок книжки, перелистывал каждую страницу, останавливался на пометках и замечаниях на полях, но ничего для себя интересного не нашёл. Видно, для проформы спросил: “Оружие есть? Если есть выкладывайте сами, это смягчает вину”. – “А как же, есть. Моё оружие – слово. А пулемёт прячу на кладбище. Найдёте – ваш”, - пошутил я. “ В вашем положении стоит быть серьёзным и на вопросы отвечать точно и честно, а вы тут … балаганите”. – “Какой вопрос, такой и ответ”, - снова огрызнулся я. Знал, они только пастухи: их обязанность забрать и сдать. Понятые сидели молча и избегали моего взгляда.