19 лет

Сошли снега, опал паводок, подсохли пригорки, отвердела густая, как асфальт, грязь на дорогах. Тайгу затянула сизо-зеленоватая дымка. Пока не поднялись тучи гнуса, все торопятся на лесные делянки напилить на зиму «веснодельные» дрова. За лето они высохнут до звона и загорятся от одной спички. Все серьезные работы здесь делают толокой, или помочами, как тут говорят. Собираются родственники и ближайшие соседи, сегодня поставят поленицы дров одному, завтра другому, послезавтра третьему. Смотришь, и за несколько дней все обеспечены дровами на всю долгую лютую зиму. Так же и косят, стогуют сено, рубят дома, сажают и копают картошку. Это извечные, самые настоящие трудовые кооперативы, товарищества взаимной помощи. От помочей никто никогда не отказывается. Идут мужчины, женщины, старики и дети, и работа кипит, покуда не будет сделано всё. Суровая Сибирь выработала свои мудрые законы.

Однажды — это было в моё первое лето — я не поверил своим глазам. На ровной площадке утром начали копать ямки под столбики из лиственницы, а вечером на этом месте стоял ладный дом, только без печи да окна застеклить не успели, и в нём заливалась гармошка, стучали каблуками в переплясе, горланили частушки, до самого утра шла гулянка. Невероятно, правда? Но все очень просто: сруб поставили в лесу, разметили, сделали стропила и толстые обрешетины, накололи плашек на потолок, загодя окосячили двери и окна, надрали бересты на крышу. Утром перевезли всё на площадку, и набросились, как муравьи, класть венцы, настилать мох, нарезать дёрн на крышу. И под вечер стоял красивый, как игрушка, новый дом. А плата? Бидон густой сладкой браги, чугун баранины.

А сколько нужно дров школе на зиму и каждому учителю из расчета двенадцать кубометров на душу! Вот и думай, пошевеливайся, завхоз. И когда подсохло, до вылета гнуса, три старших класса — пятый, шестой и седьмой вместе с учителями в тайге. Здесь с детства приучены валить лес с пня, пилить, колоть кручёные комли, складывать ровные поленницы. Пришло нас на лесосеку душ числом около ста, с песнями, толкотней, шутками и подначками.

Лесоповал — работа далеко небезопасная, а у меня, что ни говори, десятилетний опыт, и я расставляю учителей и ребят так, чтобы никого и сучок не царапнул, и сам усердствую с пилой и топором. Обедать садились все вместе, выкладывали ржаные шаньги, отварную картошку, пироги с картошкой и черемухой, запивали молоком. Лишь я со своей краюшкой прятался за кучей хвороста, чтобы никому не вздумалось жалеть меня и угощать шаньгами.

За две недели мы управились с дровами. И уже приближалась другая большая работа — накосить и застоговать на три головы сена. А зима долгая, с октября до мая. Поблизости сенокосов не было, косили на старых делянках в тайге, пока они не зарастали подлеском и кустами. В чаще урмана, куда и солнце не всегда пробивается, были прогалы и школа имела здесь свои наделы. Когда мне передавали их, я и представить не мог, как же косить здесь по пням и валежнику, среди куч несожжённого хвороста. Поневоле вспоминались наши надречные заливные луга, даже болота казались раем. Но никуда не денешься, надо отрабатывать свои триста рублей. А тайга уже гудит и звенит тучами огромных оводов, липких слепней и полчищами комаров. Мерзкие твари жгут спину, руки, лицо, достают через шапку, знай отмахивайся. Как же косить, если и дышать-то из-за гнуса невозможно по-человечески! Старые сибиряки рассказывали, что в давние времена самым страшным приговором сельского схода было оставить преступника привязанным к дереву в тайге на сутки. Потом на этом месте находили обезображенный труп, укрытый, как вывернутой шубой, гнусом.

Мне становилось страшно, но ведь надо косить. Под моим началом было пять техничек. У нас косовица мужская работа, а в Сибири основные косари женщины, да еще какие косари! Мы выехали на своём транспорте. Делянка наша была километрах в семи от села. Распряженные конь и быки сразу же рванули в кусты, чтоб хоть немного избавиться от заеди. Пока снимал косы, подбивал клинья и укреплял рукоятки мои женщины — во всем белом, в толстых шерстяных чулках и мягких чирках — натаскали валежника и наломали еловых лапок, развели куродым, легли на траву и начали кататься по ней в дыму. Я не понимал ради чего они коптятся; греться не надо, день ясный, солнечный и жаркий. «Иди, окурись»,— позвали. Я отмахнулся: «Лучше закурю». Женщины набрали в родничке кувшин студеной воды, напились и взялись за косы. Я пошел впереди, но уже на середине покоса мне начали подрезать пятки. Остановился, чтобы подточить косу, и они, смеясь, прошли мимо, а меня атаковала тёмная туча кровососов. На техничках не было ни слепня, ни овода. Почему?.. Вскоре под тонкой рубашкой из синего штапеля у меня не осталось живого места, на руках горели твердые волдыри, лицо и шея тоже были в волдырях, комары набивались в рот и глаза. Я махал косою, а меня ела и ела заедь, как того осуждённого на казнь. Казалось, ещё немного — и ошалею окончательно от укусов, гула, звона и нестерпимого зуда.