19 лет

У меня искали справедливости эти маленькие бунтари с обостренным чувством собственного достоинства, нетерпимые к неискренности и лжи, черствости и грубости, исстрадавшиеся по ласке и вниманию. Учительницы не любили их и побаивались, ведь дети не умели кривить душою и подхалимничать и говорили в глаза то, что думали. А их самих отучали от этой «вредной» привычки с детства, и они давно от нее отвыкли.

Мальчишки-детдомовцы повадились ко мне с вопросами, а то и просто ловили норовистого Жареного, ездили верхом на пастбище и водопой, помогали мне управляться, приносили свои сочинения. А учительницам казалось, что я нарочно хочу скомпрометировать их, и предупреждали, чтоб не ходили ко мне, не общались с врагом народа, не то такому научит, что и сами загремите за решетку. И мне порою казалось, что я променял бы ссылку на лагерь. Там был равный со всеми, было место на нарах, пайка хлеба, миска баланды и черпачок каши и ни о чем не думал, а тут ломай голову, как перебиться с утра до вечера. Придешь в магазин, а там приказ: «Ссыльным хлеба не давать». Любой хозяин вправе сказать: «Паря, аслабани фатеру» и ничего не возразишь, забирай свою торбочку, ищи приюта. И все же пусть и на поводке, но я мог пойти на тихую Тару, мог вдосталь дышать воздухом кедрачей и пихтовников, мог послать и получить телеграмму. И уже это — счастье. Кто не был в неволе, тому, конечно, трудно понять меня. А терпеть научены, такие прошли «университеты»!

Медленно, несмело приближалась весна. Ночью ещё задыхались от стужи, а днем яркое солнце слепило глаза, звенела капель, из-под сугробов выбивались мутные ручейки. Биазинка слизывала последние ледяные закраины и набухала прозрачной криничной водой. От дорог и колхозных конюшен потянуло аммиачным духом оттаявшего навоза. Позже, когда подсохнет, его сожгут и село будет неделями давиться дымом. Чернозему навоз был не нужен, он только гнал ботву.

Я успел до оттепелей вывезти из леса дрова и сено и теперь занимался всем помаленьку. Прибивал после уроков оторванные крышки парт, подтянул перекосившиеся ворота сарайчика, был шорником и тележником, столяром и толкачом, хоть и числился заведующим. Чего? Никто не знал. Когда на одной телеге сломалась деревянная ось, я сказал об этом Евгению Павловичу. «А вы сделайте новую».— «Но я никогда ничего подобного не делал. Надо заказать в мастерской».— «Вы хозяйственник. Это ваша забота».

Куда денешься, сделал. Правда, дырки под чеки прокрутил вкось, и настоящие хозяева смеялись над этим «выездом», но ось прослужила лет десять.

Домой я писал бодрые письма, от денежных переводов отказался, больше того, урезав свой бюджет, копил копейку, чтоб послать жене. Порою приходили посылки от моего двоюродного брата, хирурга Николая Бобрика. Он был мне за отца и в студенческие годы, и на всех моих тернистых дорогах. Демобилизовавшись в звании подполковника медицинской службы, он прислал свои сапоги, гимнастерку, бриджи и почти новую шинель. Сбросив засаленные и протёртые в камерах и на этапах обноски, я выглядел теперь, наверное, более чем солидно: на меня начали коситься излишне бдительные учительницы, а уполномоченный, встретив такого ссыльного, серьёзно сказал: «Вы (уже — «вы») не имеете права носить комсоставское обмундирование! Или бежать собрались?!» — «От вас сбежишь… Мы ж «вечные»… Но я не лишен избирательных прав. Могу выбирать, а значит, и быть избранным. Что скажете, если выберут… ну хотя бы председателем сельсовета, а? Так что я волен носить всё, кроме погон и голубой фуражки». Уполномоченный покраснел от злости и процедил: «Надо больше слушать и меньше перечить. А то уж больно умный, лезете не в свои дела, а у нас сигналы… Не забывайтесь, вы, «пред-се-да-тель»!.. Ха – ха – ха! Чего захотел!..»— «Ничего особенного. Ссыльный Салтыков-Щедрин был вятским вице-губернатором и оставил о себе добрую память». Наверное, это он слышал впервые и поглядел на меня как на чокнутого. «Идите! Беда с этими учеными!..»,

Сибирская весна бурная, искристая, солнечная, с шумными, бурлящимися паводками. Лога и низины превращаются в озера, Биазинка вырывается из берегов, а широкая, в зарослях черемухи, тальника и боярышника Тара ломает побуревший лед, крошит льдины и заливает всё окрест. Местные рыбаки спускают на воду лёгкие осиновые челны, с дорожками, острогами и «пауками» плывут на разводья и возвращаются с длиннорылыми щуками, красноперыми окунями и множеством серебристой плотвы. В затопленных кустах плещется, кричит и свищет уйма перелетных птиц. А мне вспоминается весна на Птичи, набухшие кусты сирени, желтые, нежно-мягкие котики на вербах, утиный гон над разливами и счастливые, полные надежд годы моей юности. И такая охватывает тоска, такая боль сжимает сердце, что невозможно высказать. У каждого своё горе, своя печаль. Жду лета, надеюсь повидаться с женой. В лагере ждал её «на свидание», а тут, может, в гости.