19 лет

В конце села располагался большой детский дом. Там нашли приют дети погибших фронтовиков, беженцев, подобранные у разбитых бомбежками эшелонов, мальчики и девочки из бывшей автономной республики немцев Поволжья и тихие, молчаливые и настороженные дети «врагов народа». Эти держались обособленно, учились прилежно, их речь, напоминала большей частью язык то Украины, то Белоруссии.

Директор дома, высокий, кудрявый, в очках в металлической оправе, одетый под Макаренко, Степан Васильевич Кемелев был, пожалуй, самым авторитетным человеком на селе. К нему я и подался. Он принял меня в просторном, хорошо натопленном кабинете. Предложил сесть и деликатно начал расспрашивать, кто я, что окончил, где работал, почему очутился здесь. Я сразу же почувствовал и доверие и симпатию ко мне и искренне рассказал ему все. Выслушал он внимательно, поглядывая в окно, и, казалось поверил, потому что придумать такую биографию и так наплести просто нельзя. Он попробовал утешить меня, мол, разберутся и, если допущена ошибка, исправят её. Но ведь не за сочувствием я пришел к нему.

Степан Васильевич признался, что подобные работники во-от как нужны детскому дому, но… Он широко развел руками: «Понимаете, не от меня всё это зависит». Вздохнув, добавил: «У нас в Биазе только директор школы с высшим образованием, у остальных — педтехникумы, педкурсы, есть и «практики» — после десятилетки». Чтоб не лишить меня хоть маленькой надежды, пообещал посоветоваться в районе, может, что и выйдет. Прощаясь, вспомнил, что школе, кажется, требуется завхоз, и посоветовал зайти к Евгению Павловичу Путину.

Школа была по дороге, и я решил одним махом получить все оплеухи и успокоиться. Больше идти было некуда… Школа — одно лишь название. На пригорке, на огороженной жердями голой поляне — длинный «основной корпус» из почерневших бревен с большими окнами, рядом ещё две избы на два класса каждая, хозяйственный сарайчик, а в конце двора — пригон для коня и двух быков. Вот и всё.

Я долго не мог понять, почему в Сибири, где столько леса, ни в одном дворе нет добротного тёплого хлева. Сплошь одни ″пригоны″ — сложенные из жердей загородки, лишь бы не убежала скотина. Коровы лежат на обледенелой земле, часто примерзают не только хвосты, но и вымя, обрастают за зиму каким-то диким мхом, и мёрзлые комки навоза болтаются, как побрякушки.

Вошел в школу, и в этом убогом «храме науки» до боли зашлось мое сердце. Я самозабвенно любил школу, детей, уроки, когда меня с увлечением слушали не шевелясь, вечера, спектакли, походы, викторины, споры по сочинениям. И здесь пахло мелом, пролитыми чернилами, на низких вешалках висели тулупчики, телогрейки, крашенные, домашнего шитья пальтишки, а из классов доносились повышенные голоса учительниц. Как же я им завидовал, как же хотелось войти в класс и сказать: «Добрый день, дети. Тема сегодняшнего урока…» И спазмы вдруг перехватили горло. Постоял перед учительской, успокоился, постучался и вошел в просторную комнату. Посередине — длинный стол, застланный красной в чернильных пятнах скатертью, на нем — стопки тетрадей, учебники, чернильницы-невыливайки. За приставным столиком сидел дробненький мужчина в дешёвом сером пиджаке, синей косоворотке, с бледным усталым лицом; серые глаза глядели с удивлением, светлые негустые волосы спадали на лоб. И этот директор встретил меня по-человечески, подал руку, усадил рядом. Пожалел, что не имеет права использовать меня по специальности, между тем как школе очень нужен настоящий «словесник». И он, как и Кемелев, беспомощно развел руками. Должность завхоза пообещал с уверенностью, как только рассчитается нынешний. Что ни говори, а заведующий хозяйством все же звучит.

Что это за место и что за работа, я понял, лишь когда впрягся в нее, и ещё раз убедился, что мой бутерброд всегда падает только маслом вниз, а несчастья настигают меня первым и покидают последним.

И, как всегда, единственным утешением было участие добрых людей, бескорыстное братство ссыльных, готовых поддержать, заслонить собою, выручить из беды, поделиться последним с товарищем. Все мы перезнакомились в узеньком коридорчике сельсовета, ожидая вызова на отметку. Нас было двадцать мужчин и четыре женщины. Поволжские немцы и эстонцы были на особом учёте, на более легком режиме и держались отдельно.