19 лет

Дождались. Переезжали как нищие — подпоясались да пошли. В комнатке было лишь одно замурованное наледью оконце, стояла худая плита. Плиту мы замазали, закопчённый потолок побелили, разжились лампой — и зажили у самой бедной и самой доброй на селе вдовы Пелагеи Тимошихи. Хозяин её погиб еще в начале войны, и она как-то перебилась в нужде с четырьмя детьми и коровкой до мирных дней. Старшенькие, Тайка с Марийкою помогали маме на «фирме», а Ванька с Толиком в одних опорках на двоих бе-

гали посменно в школу. Прибегал с первой смены старший, стряхивал у порога обувку, младший вскакивал в мокрые опорки и летел на урок.

Посреди неухоженной, заваленной рухлядью и старьем кухни с утра до ночи гудела жестяная печка, в засеке у двери пускала белые ростки картошка. Каждый, кто прибегал с фермы или из школы, набирал её, резал тоненькими ломтиками и лепил на горячее железо печки. Поджариваясь, эти ломтики отскакивали, на них фукали, перебрасывая с руки на руку, и отправляли в рот. Такими были завтрак, обед, и ужин.

Хлеба у хозяйки не водилось: килограммы, полученные осенью в колхозе, давно были смолоты в жерновах и съедены, в магазине ей хлеба не продавали, вот и жили на картофельных «пятиминутках» да стакане молока. Когда же нам перепадал кирпич клейкого хлеба и мы садились ужинать, в комнатку неслышно прокрадывался Толик. Он молча замирал у стола, глядел чистыми горящими глазенками. Мы наливали ему чашку фруктового чаю, отрезали по ломтику хлеба и видели, с каким наслаждением он ужинает с нами. И вспоминали собственных детей, И думали, что, может, кто-то угостит и их. Толик любил рисовать, ему поручали писать лозунги, и на обратной стороне куска обоев он старательно выводил разведенной краской для ткани: «Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!»

Так мы и жили своей отдельной, дружной артелью. Возвращаясь с работы, набирали в торбы сухих смолистых обрезков и стружек, и они весело горели в нашей плите, булькала кипящая в чайнике вода, а после ужина Вацлав устраивался полулежа на топчане, клал на грудь мандолину и, легонько трогая струны, бередил наши души.

Суббота в каждом сибирском селе — день особенный: все топят бани. Ни собраний, ни политзанятий, ни педсоветов по субботам не бывает. Над селом плывет березовый дым, а потом, когда раскаленная докрасна каменка даст добрый дух, и стар и млад в изношенных ушанках и рукавицах хлещутся вениками до изнеможения, валяются в сугробах и — вновь на полок. Домой идут в одном исподнем, а встретится сосед — можно и постоять, поговорить. Наша замордованная жизнью сухонькая хозяйка парилась часа по два. В избу вползала чуть ли не на карачках, ложилась на пол, охала, стонала, повторяла: «Ой, баско!» Мы приглашали её на чай. Ответ был один: «Охти, не смогаю, мужики». Отлеживалась она до ночи. Любые болезни лечат в Сибири баней. Трехмесячное дитя, завернутое в пелёночку, бабка несет по сугробам в натопленную до гула баню.

Вечерами под завывание пурги и печально-нежное треньканье мандолины мы с Кинашом писали длинные письма. Шли они долго и не всегда доходили. По дороге из мастерской мы замедляли шаги у почты в надежде, что участливый и добрый почтарь Николай Редькин постучит в окно. Но стучал он реже, чем нам хотелось. Зато каждое письмо было нашей общей радостью, мы вместе читали и перечитывали его.

Я долго не знал, что после моего ареста жену уволили с должности завуча «по сокращению штатов». Заведующий районо Агеев потребовал официально отказаться от «врага народа», уговаривал забыть и не поддерживать с ним никакой связи и только тогда можно будет подумать о работе в другой школе. Но Аля заупрямилась и осталась без работы с маленькой дочкой и старым отцом на руках, среди чужих людей и без всяких средств. Их переселили из квартиры в кладовку при кухне, учителя, завидев на улице, переходили на другую сторону.

И пошла непокорная Аля обивать пороги кабинетов в поисках работы. Некоторые соседи и мои бывшие ученики вечерней школы — офицеры местного гарнизона — сочувствовали ей, помогали сесть в поезд или в автобус, отправляясь на поиски. Наконец заведующий Бобруйским облоно Зайцев сжалился над ней и послал преподавать математику в Погостскую среднюю школу. Оклад — 600 (дореформенных) рублей. Аля делила их на три равные части — отцу с дочерью, мне и себе, всем по 200. Каждую субботу она отправлялась пешком в Уречье за двадцать километров к дочке и отцу, а в воскресенье под вечер возвращалась назад. Мне же писала бодрые письма, и я оставался в неведении, страстно желая всей душой, чтоб дома было всё хорошо.

И вот пришла любительская фотография жены с дочкой. Глянул — и не сдержал слезы. На меня смотрели полные отчаяния глаза на измученных исхудавших лицах. Хотелось пасть на колени перед ними, молиться за их терпение, стойкость и веру.