19 лет

В селе был фельдшерский пункт с амбулаторией и двумя палатами для тяжелобольных. Заведовала медициною сельсовета московский врач высокой квалификации, добрейшей души человек Элла Григорьевна Брускина. В складчину с интеллигентной ленинградкой Анной Яковлевной они купили напротив амбулатории маленькую избушку. Обустроили её так, что она стала самым уютным и желанным приютом для многих ссыльных — в тесной комнатке всем хватало места. Помимо нас троих сюда часто заходил бывший профсоюзный деятель Иван Михайлович Ермаков, любитель вести философские беседы «вообче». Тут он латал сапоги и шил из старых голенищ чирки. Вспоминая жизнь на воле рассказывал: «Я в своё уремя говорил лексии по обчим вопросам исполнения часа по два, нащёт Антанты и дурмана религии. И вот на тебе! За мою приверженность и кристальную преданность и меня туда же, со всем раённым руководством. Хоть сейчас гожусь на любой ответственный участок. Тридцать шесть жалоб только товарищу Сталину отправил. И — молчок. Перехватывают, ироды. Кабы дошли, Иосиф Виссарионович вмиг бы освободил и должностишку предоставил. Я ещё своего до-о-бьюсь. Мотивировочки есть, будьте уверены».

Умная, уже немолодая и обычно утомленная Элла Григорьевна, с сочувствием смотрела через выпуклые стекла очков и на полном серьёзе поддакивала Ивану Михайловичу. Тут никто не был лишним.

Долгими зимними вечерами под гул пурги и потрескивание мороза мы пили горячий чай в этой славной избушке, играли в «дурачка», читали вслух «Огонёк» и газеты двухнедельной давности, шутили, вспоминали любимые литературные произведения и спектакли, никто ни к кому не лез в душу со своими болями и страданиями, условились никогда не говорить о политике.

На Новый год в этом доме ставилась ёлка с самодельными игрушками, дешёвыми конфетами, печеньем из московских и ленинградских посылок. Днем и вечером на ёлку приходили соседские дети, дети немцев и эстонцев. Они давали «представление» — пели и танцевали, читали стихи на трех языках и расходились с маленькими подарками. Анна Яковлевна вспоминала своих внуков, вытирала слёзы, не надеясь больше увидеть их.

Избушка напротив больницы стала эпицентром всех биазинских ссыльных. Обе милые женщины заботились о каждом искренне и участливо. Анна Яковлевна была в годах и нигде не работала. Да и нога у неё была покалечена. Жила на иждивении детей и сестры. С Эллой Григорьевной они сошлись как родные.

Территория фельдшерского участка равнялась иной автономной области. Только здесь была бесконечная тайга, так точно названная урманом, бездорожье, сорокаградусные морозы и двухметровые сугробы, а селение от селения за многие десятки километров.

Зимой дороги заметало, с весны до заморозков они тонули в чёрной, как густой мазут, трясине. Когда подсыхало, клейкая, будто горячий асфальт, грязь налипала на колеса, они переставали вращаться, волоклись из колдобины в колдобину, и лошади не могли идти - грязь набивалась под копыта. А доктор в самую дикую пургу и мороз, в ливень, в летнюю жару сквозь тучи комаров и оводов должна была ехать в далекие села к больным. В больнице был маленький лохматый монгольский коник. На нем Элла Григорьевна обслужи-вала свой участок. В Медвеженке мальчик играл с отцовой двустволкой, нажал на курок и ранил маленькую сестренку на печи. Элла Григорьевна бросила всё и одна ночью в метель (!) поехала спасать ребенка. На полдороге жесткие от мороза гужи соскользнули с обледенелых оглобель, «монгол» ступил несколько шагов и стал. Темень, гудит от пурги тайга, на десятки километров окрест — ни души. Как ни мучилась, коня запрячь Элла Григорьевна не смогла. Привязала вожжи к саням, легла на солому, готовая погибнуть. Слипались веки, и лёгкая смерть стояла в ногах. Сквозь сон почудился конский топот и скрип саней, отчетливо услышала: «Тпру-у!». Остановились сани. Не дождавшись доктора, отец вёз кое-как забинтованную девочку в Биазу. Встреча в тайге спасла Эллу Григорьевну. Несколько суток она не отходила от раненой малышки, поставила её на ноги и отправила долечиваться в районную больницу.

В ссылке были колхозники, портной, гончар, столяры, инженеры, учителя, бывшие партийные работники. Общая судьба сравняла всех, мы держались друг друга и местные спрашивали, уж не родня ли мы между собою. Мы жили по неписаным законам человеческого братства, потому и выжили, потому и сберегли человеческое достоинство, доброту и способность сочувствовать.

Когда место в школе освободилось и наше начальство дало согласие, директор взял меня завхозом. Звучит. Не абы кто, а заведующий. Что это такое, я начал понимать уже через день-другой. И ничуть не жалел, меня влекла школа и мне положили твердый оклад — 300 рублей (30 теперешних). Можно отказаться от жениной помощи, и больше я не буду нахлебником у друзей. Ещё мне повезло, что новое назначение выпало на конец зимы: почти всё сено и дрова из тайги вывез мой предшественник, там оставалось лишь два стога и кубометров тридцать прошлогоднего березняка.