19 лет

Тогда же подумалось: сколько тысяч и тысяч мучеников страдает в тюрьмах, лагерях, на этапах и в ссылке ни за что ни про что. А ведь у каждого где-то родители, жена и дети, и живут они с вечным страхом перед анкетами, отделами кадров, под неусыпным оком, что следит за любым их шагом. Они постоянно ощущают свое бесправие — их увольняют с работы в первую очередь, выселяют из квартир, беспричинно попрекают, а детей не берут в детский сад, не принимают в пионеры, чтоб не принесли с собою вражеской идеологии. Взращивая в людях комплекс неполноценности с пеленок, калечили слабые души, растили новых Павликов Морозовых.

На людской беде сверхбдительные наживают особое доверие, авторитет, заслуги, должности и прочное положение. Чем громче кричат о классовой непримиримости, о бдительности, чем наглее плюют в невинные глаза запуганным людям, тем надежнее земля под их ногами. Так поделили всех на «чистых» и «нечистых». Но и «чистый» мог оказаться в любую минуту за решеткой; «нечистый» же до конца дней своих оставался «нечистым». От подобных мыслей самому становилось страшно.

Мне вспомнилось, как однажды в Уречье знакомая буфетчица передала мне украдкой листок бумаги с доносом на меня. Приставленный ко мне стукач прилежно записывал, куда я ходил, с кем и когда встречался, кто навещал меня. Точнёхонько записывались даты, часы и минуты. И кто же следил за мною? Милый, вежливый, всегда благодарный за внимание к его сестре брат моей ученицы. А тут не повезло — перепил в столовой и потерял свою «докладную». Я пожалел беднягу, ничего ему не сказал, листок уничтожил — пусть думает, что всё обошлось. Зато я знал теперь в лицо своего «доброжелателя». Сколько таких вольных и невольных соглядатаев и наушников следили друг за другом! Они были в каждом учреждении, в цеху и бригаде, даже в камере и бараке. За пайку хлеба и миску баланды продавали таких же мучеников, как сами. Наверное, они есть и среди нас, в этой глуши. Ходят же крадучись ночами какие-то тени в боковушку к нашему уполномоченному. Зачем? Что их ведет туда? Значит, держи привычно язык за зубами, а мысли на замке. Лучше бы вообще не думать, чтоб не свихнуться совсем.

Порою хочется верить, что не только люди, среди которых мы живём, но и наши начальники должны понимать — никакие мы не враги, не диверсанты и не вредители. Может, и понимают, но должны справлять свою не очень деликатную службу, поскольку ничего другого делать не могут и рвать пуп охоты нет. Куда приятнее ходить в начальниках, кричать, унижать, пугать издали голубой фуражкой, обещать за непокорность ссылку за Полярный круг. Так и живут безбедно на высоких окладах, кормят семьи особыми пайками, и расходятся от них, словно магнитное поле, волны страха.

Ох, как разбередил душу, растревожил мысли маленький любительский снимок моих самых дорогих людей, моих страдалиц с печальными глазами…

Полночь. В обледенелое окно бьется вьюга. Одолевает помалу сон. Бесцеремонный стук в раму: «Ссыльные, на отметку!» Да, это не сон. Должен идти. .

НОВАЯ «СПЕЦИАЛЬНОСТЬ»

Жить на прогрессовские авансы стало невозможно. Хоть мое столярничество и вряд ли стоило большего. С горем пополам лепил стулья, на которые и сам не отваживался садиться. Тянуть и дальше из мизерного бюджета жены было больно и совестно. Знал, как там холодно и голодно. Но и усердствовать в артели смысла не было— сколько ни сделал, плата одна.

Члены артели зарабатывали значительно больше нас, они были хозяева. А мы? Из милости нанятые работники, бесправные ссыльные. Кто прислушается к нашим жалобам и обидам? Вацлава и Дмитрия Степановича, настоящих мастеров, еще как-то поддерживали, я же ощущал себя обузою, от которой хотели бы избавиться. Стоило пикнуть, реакция предсказуема: «Не глянется, иди в колхоз». А в колхозе вози целый день на морозе сено, выбрасывай из коровника мерзлый навоз, и всё — ради палочки в ведомости. На первых порах колхоз выдавал ежедневно каждому ссыльному харчей ровно на два рубля — килограмм хлеба и литр молока. На трудодень же начисляли 10 копеек. То есть, за день работник проедал 20 трудодней. Лучший в Биазе плотник, косарь и стоговальщик Миша Тесарук за свои семь лет так и не отработал долга и, когда пришла пора освобождаться, оказался должен колхозу четыреста рублей. Ему не выдавали справку на получение паспорта, пока жена не прислала с Украины деньги на выкуп мужа. Положение ссыльных в колхозе было самым тяжёлым.

Вначале мы ели втроем из одного котелка, но потом у меня стала дрожать рука, когда я брался за ложку. Мои товарищи помимо артельных авансов подрабатывали на общий котел на стороне, а чем мог его сдобрить я? Тут даже грузчики не нужны. И чужой кусок становился поперек горла. Ничего не говоря друзьям, я начал подыскивать другую работу.