1917, или Дни отчаяния

– Да к чему мне это? Вы прекрасно жили без моих утешений, проживете и дальше. Но мне интересно… Что же было дальше? В двух словах!

– Дальше был аншлюс. Потом началась Вторая мировая. Говорят, что за историю с выводом активов из Австрии Гитлер крепко меня невзлюбил. Я помогал вывозить и прятать людей, противостоявших гитлеровскому режиму, организовывал каналы переправки беженцев, и при всем при том Англия отказала мне во въезде из-за моего русского гражданства. Это было в 1940-м, уже после нападения СССР на Польшу, так что их можно понять. В 1941-м мы с женой и сыном переехали в Кашкайш: Португалия в то время оставалась нейтральной страной, прибежищем для шпионов всех мастей, и здесь я продолжил переправлять в Гибралтар британских летчиков и военнопленных. Здесь же, в Кашкайше, я познакомился с Карлосом де Бобоне и получил предложение поработать на его «Сосьедаде Агрикола де Мадал» – одну из больших компаний в Африке. Так я попал в Мозамбик и начал делать деньги на копре. После победы союзников пробовал вернуться в Норвегию – не вышло, семье было физически тяжело там находиться, потом пожил в Англии, отказался от предложенного мне титула лорда, переехал на материк и в 1946-м вернулся к работе в Африке. Тогда же, в свои шестьдесят лет, я увлекся альпинизмом…

Терещенко смотрит на часы.

– Скука скучная… – говорит он. – В сравнении с тем, что мне довелось пережить и повидать, последние десять лет моей жизни – летаргический сон. Как у Уэллса. Я имел все: молодость, деньги, власть, репутацию, честолюбие – и все потерял. Это было как падение со скалы в пропасть. Потом я вернул все, кроме молодости. И оказалось, что это чертовски скучно – иметь все. Другое дело – стремиться иметь все.

Он встает.

– Вы знаете, что акула никогда не спит, месье Никифоров?

– А она не спит?

– Представьте себе! Чтобы дышать, она должна плавать, дабы вода шла через жабры, доставляя кислород. Днем и ночью, от рождения до смерти – двигаться, чтобы жить… Я – акула. Мне необходимо движение, риск, стремление к чему-то, страсть – я не могу без них. В благополучии я хирею. Задыхаюсь. Размеренность меня душит.

– Странно, с виду вы типичный буржуа… Или университетский профессор!

Терещенко смеется, и от этого лицо его делается молодым.

– Я правнук человека, который торговал пирожками на рыночной площади в городе Глухове и сделал первые большие деньги на поставке обмундирования армии. Это обязывает!

Терещенко протягивает Никифорову руку. Сам протягивает, первым.

– Прощайте, месье Никифоров. Скажите в своей статье, что я не буду писать мемуары и обнародовать старые документы. Мне не в чем оправдываться – я всю жизнь следую своим принципам, поэтому не намерен извиняться. Что же касается компромата, то он давно протух и никого не интересует. Я – змея, пережившая свой яд.

– Боюсь, что вы мало знаете о ядах, – говорит Сергей Александрович, пожимая Терещенко руку. – Я лично держал в руках каменные наконечники бушменских стрел, которым было больше тысячи лет. Так вот, яд, нанесенный на них, действует до сих пор. Не дай Бог порезаться!

– Интересная у вас профессия, месье Никифоров, – улыбается Михаил Иванович.

– О да… Чрезвычайно! – улыбается Сергей. Улыбка у него хорошая – открытая, честная. – Ну, что? На посошок?

– Как давно я этого не слышал.

Мужчины чокаются и выпивают.

– Удачи! – говорит Терещенко и идет к лестнице. – И прощайте.

– Спасибо, – говорит Никифоров ему вслед. – Прощайте, Михаил Иванович.

Он смотрит на стол.

На столе пепельница, полная окурков, магнитофон и два пустых бокала из-под коньяка.

Монако. Гранд-Казино. Полночь 1 апреля 1956 года

Терещенко поднимается по лестнице ко входу. Шаг его не так легок, как в годы молодости, видно, что взлететь, как прежде, по ступеням у Михаила не получится, но для человека своего возраста он ловок и стремителен.

Швейцар на входе приветствует Михаила Ивановича поклоном.

В вестибюле Терещенко снимает пальто, сбрасывая его на руки гардеробщику, идет к кассе и покупает целую стопку жетонов. Потом закуривает и начинает оглядываться. В казино всегдашняя суета – гул голосов, треск шарика на рулетке, табачный дым, уходящий к потолку…

Здесь Михаила Ивановича знают – он раскланивается со встречными, кому-то машет рукой и притом внимательно оглядывается вокруг, впитывая выражения лиц, интонации, жесты.

Впереди – стол с рулеткой, где играют по-крупному. Над ним висит абажур и стол залит мягким светом, хотя лица сидящих за ним, скрываются в тени.

Терещенко останавливается рядом. Шарик бежит по барабану все медленнее, останавливается.

– Двенадцать! Черное! – объявляет крупье.

Лопатка собирает фишки с сукна.

Терещенко садится на свободное кресло.

– Делайте ставки, господа!

– Семнадцать! И двадцать три! – говорит Михаил Иванович, поправляя очки.

– Как всегда? Семнадцать и двадцать три? – говорит знакомый женский голос.

Терещенко вздрагивает.

– Моник?

Из полумрака напротив него возникает лицо Моник. Она по-прежнему в бальзаковском возрасте, как в день их первой встречи, но удивительно хороша.