1918 год: расстрелянное лето

– Ты в Бога веришь, а я – в нашу пролетарскую ненависть, которая скоро сожжет вас, тварей, а ветер развеет пепел. Если я сейчас умру, то не зря, гнида ты белогвардейская. Знаешь, я семерых золотопогонников лично к стенке поставил. Все они молили меня, просили: не убивай. Последним был молоденький юнкер, так он прямо на коленях передо мной стоял, все пытался мои сапоги целовать, так ему не хотелось умирать. Ну, стреляй, паскуда, мать твою! Стреляй! Я на коленях перед тобой ползать не буду! Не жди!

– Зря ты так.

– Да что ты можешь, чистоплюй?! Белые перчатки. Храбрость напоказ. Честь имею, господа! Офицерская честь! Да кому она на хрен нужна! Ты даже не понимаешь, как все это смешно выглядит, белогвардейская крыса! Всех вас к стенке поставим! Всех, до единого! Ты…

«Насчет офицерской чести это ты зря сказал».

Больше не слушая его, я спрятал кольт сзади, за ремень. Не понимая, что я собираюсь делать, чекист сразу замолчал, затем бросил быстрый взгляд на лежащий на кровати револьвер, но наткнувшись глазами на мою ехидную усмешку, не сумел сдержать порыва клокотавшей в нем ярости и бросился на меня.

Перед тем как умереть, чекист еще несколько минут хрипел и дергался всем телом, не желая расставаться с жизнью. Когда его тело дернулось в агонии в последний раз и застыло, я наклонился и вытащил из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение. Внимательно прочитал, а затем кинул на пол, после чего вышел из дома.

Я понимал, что убийство четырех сотрудников ЧК вызовет целый ряд чрезвычайных мер со стороны властей. Мне сейчас было просто необходимо где-то найти приют на пару суток, причем не в гостинице, в которых проверять постояльцев будут в первую очередь, а в частном секторе, и избавиться от заплечного мешка, который выдавал во мне приезжего. Теперь идя по улице, я пытался вычислить человека, который своим внешним видом дал бы понять, что он тот, кто мне нужен. Быстро пересек большую площадь, от которой во все стороны тянулись улицы с телеграфными столбами, прошел между стоящим на ней кафедральным собором и гостиницей и углубился в район частных жилых домов. Людей на улицах было относительно мало, да и те куда-то спешили с деловым видом, зато видел парочку рабочих патрулей и отряд маршировавших с винтовками матросов. Я не знал, что на пристани Царицына сейчас стояли два корабля Волжской флотилии и несколько речных судов, приспособленных под военные нужды. Время уходило, а я все никак не мог найти нужный мне типаж. Дойдя до перекрестка, я увидел, что возле афишной тумбы собралась небольшая толпа. Уже хотел подойти, но стоило мне заметить подходивший к людям вооруженный патруль, как сразу перешел на другую сторону улицы. Только теперь мне стало понятно, что это не совсем улица, а нечто вроде бульвара, да и прохожих здесь было намного больше. К некоторому моему удивлению, кроме мужчин в фуражках со звездочками и женщин в красных косынках были видны котелки и шляпки с цветами. Хотя эти люди прогуливались, но было видно, что они шли настороженно, косясь с опаской на идущих пролетариев. Здесь не было разносчиков, расхваливавших свой товар, и мальчишек-газетчиков, зато вместо них то тут, то там стояли разбитные торговки и хмурые мужички, торговавшие семечками, табаком-самосадом и сушеной рыбой. Народ изредка останавливался, покупал и шел дальше. Я шел среди идущих горожан, пока не услышал интересной для себя фразы:

– Ты, Фроська, никто, а я был помощником начальника станции!

Торговка, худая как вобла, засмеялась:

– Вот именно, Фима! Ты бывший, а я теперича гражданка свободной России!

– Свобода! Тебе самой не смешно?! – после этой фразы стало понятно, что гражданин еврей, догадаться об этом по его классической внешности не составило труда, прилично пьян. – Какая это свобода, когда твоего сына какие-то сволочи убивают на улице! Вот ты мне скажи…

– Все-все! Иди, Фима, – уже испуганно заговорила торговка. – Не продам я больше тебе самогонки. И не подходи даже! Ты еще за ту бутылку не рассчитался. Уходи! Семен, проводи бывшего!

К ним уже подошел дюжий мужик с серьезным лицом и здоровыми кулаками. Прямо вышибала уличный. Я думал, он сразу его в кулаки возьмет, но тот стал даже с какой-то виноватой ноткой в голосе уговаривать Фиму уйти.

– Слушай, Фима, по-божески прошу, уйди, не расстраивай торговлю. Ну, сколько уже можно! Я понимаю, что у тебя большое горе, но сколько можно пить? Все, иди, иди домой.

После его слов Фима сник, стал как-то меньше ростом, потом повернулся и медленно пошел по улице, шаркая ногами. Горожане, проходя мимо, бросали на него кто жалостливые, кто любопытные взгляды. Бывший заместитель помощника начальника станции меня серьезно заинтересовал. Причем по трем причинам. Во-первых, он имел какое-то отношение к железной дороге, а значит, у него могли там остаться знакомые, во-вторых, был местным, а значит, должен иметь жилплощадь, а в-третьих, он был пьяницей, поэтому с ним можно легко сойтись. Некоторое время я шел за ним, потом догнал его и спросил:

– Вы не подскажете, где тут можно дать телеграмму?