5 мая, через два дня после отставки Литвинова, Шнурре сообщил Астахову, что замороженным контрактам со «Шкодой» вновь дай зеленый свет. В тот же самый день в Анкаре, новый германский посол в Турции, Франц фон Папен, встретился со своим советским коллегой А. В. Терентьевым. На этой встрече он показал себя весьма доброжелательным и вполне здравомыслящим собеседником. Папен был уверен, что несмотря на довольно натянутые отношения между некоторыми странами, войны не должно быть, «так как ее никто не хочет». В отношении Польского коридора и Данцига он сказал, что «это последнее требование Германии». И о германо-советских отношениях Папен высказался вполне обнадеживающе: «Меня лично очень огорчает, что между нашими обеими великими странами нет должной сердечности во взаимоотношениях». «Папен не видит никаких вопросов, — докладывал Терентьев, — которые могли бы затруднить сближение между СССР и Германией и создавали бы неразрешимые противоречия между обоими государствами». Советский посол счел себя обязанным коснуться в ответ «об основных принципах внешней политики СССР», базировавшихся прежде всего на положениях речи Сталина от 10 марта и подчеркнуть, что вовсе не советское руководство следует винить в отсутствии дружественности в германо-советских отношениях. Несколькими днями позже Терентьев нанес ответный визит Папену, где последний опять довольно ясно дал понять о добрых намерениях Германии. А как же тогда Чехословакия? спросил Терентьев. Молотов и Сталин сочли этот вопрос слишком резким и порекомендовали своему послу быть более вежливым и внимательно прислушиваться ко всем заявлениям, которые вздумается сделать Папену.49 Об этом замечании Терентьеву упоминается в одной из апрельских депеш от Литвинова Майскому.
Мерекалов в конце апреля вернулся в Москву, а всеми делами в Берлине остался заведовать временный поверенный в делах Астахов. 6 мая Астахов представил обзор прессы, отметив, что германские газеты наперебой сообщают об отставке Литвинова и ухудшении германо-польских отношений. Пресса стремилась создать впечатление, что уход Литвинова знаменует собой отход СССР от политики коллективной безопасности. Астахов даже подметил, что опубликованные в прессе биографические справки о Молотове были более-менее «приемлемого» содержания. «Обычно всякое сообщение о нас дается здесь с прибавкой грубой брани, от чего на этот раз пресса воздерживается. Но пока что все это не дает, конечно, оснований для каких-либо далеко идущих выводов». Германская пресса также отмечала, германо-польские отношения ухудшились, а германские требования теперь простираются дальше Данцига и экстерриториального прохода через Польский коридор в Восточную Пруссию. Теперь им нужен был весь коридор. «Все признаки говорят за то», что в прессе развязана новая кампания против Польши, за аннексию Данцига. «Немцы, однако, всячески пытаются создать уверенность, что Данциг окажется в их руках без войны, так как Англия ради него воевать не станет, во Франции же они уповают на Бонне».50 В Москве были серьезно озабочены германскими притязаниями на Данциг. Вопросы германо-советских и германо-польских отношений были тесно связаны с англо-франко-советскими переговорами. Если Германия решила воевать с Польшей, то советскому правительству нужно было так или иначе обеспечить свою безопасность.
Потом было еще несколько встреч Астахова с германскими официальными лицами, включая встречу со Шнурре 17 мая. Не приводя всех деталей, достаточно сказать, что отчеты Астахова об этих встречах показывают, насколько осторожно и уклончиво он вел себя. Хотя германская пресса трубила об изменениях в германо-советских отношениях, на деле никаких существенных изменений не происходило. Шнурре в своем отчете о встрече 17 мая, вкладывает слова о желании улучшить отношения в уста Астахова, в то время как Астахов пишет, что об этом говорил сам Шнурре. Астахов вел привычную и испытанную линию, утвердившуюся еще в период Гражданской войны (1918—1921 гг.): советское правительство было готово улучшать отношения с любым государством, при условии, что свою половину пути к этому каждый проходит сам.51