1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Мой красавец-полковник не предлагал мне выйти за него замуж и даже не намекал об этом. Он был раздосадован. Попытка самоубийства Веры и выходка с клеем напугали его. Было заметно, что он опасается за свою репутацию. Вероятно, он боялся, что из-за слухов и пересудов исчезнет условный знак равенства между ним и другими старшими офицерами, о которых говорят только как о героях, то есть исключительно положительно. Для меня это был непристойный страх, но я не решилась упрекнуть моего мужчину. Я лишь спросила: «Ты хочешь, чтобы я поселилась в общежитии в таком виде?» Я имела в виду мои короткие волосы. Игорь занервничал, засуетился. Стал собирать мой чемодан. Увиденное поразило меня. Всегда спокойный и невозмутимый офицер забегал по комнате, хватая мои вещи и складывая их на столе. «Да, да, это очень важно, – бормотал он. – Иначе неизвестно, как обернется. Все эти угрозы, эта записка… Я буду к тебе приезжать. Уверен, со временем все наладится». Оказалось, что он уже договорился насчет общежития. Я повязала на голову платок, и мы поехали на окраину Москвы. Я могла находиться в столице еще только один месяц, а затем мне потребовалась бы постоянная прописка. «Все наладится, – повторял Игорь. – Главное, пусть все утихнет». Я не знала, что думать. Фронтовая привычка слушаться старших по званию и доверять их решению удерживала меня от самостоятельных действий. Но и как я могла действовать в незнакомом городе, не имея ни друзей, ни знакомых? Так я очутилась в грязном, затхлом, закопченном бараке. Это и было то общежитие, о котором говорил Игорь. Впоследствии я не раз рассуждала об этом. Он мог бы устроить меня у своих знакомых. Мог бы, наконец, найти место получше, чем грязный барак. Но мой полковник не хотел, чтобы его друзья-приятели увидели, что другая сторона его жизни, личная, не такая уж героическая. Фронтовичка-сержант с коротко обрезанными волосами – что уж тут героического? Он привез меня в барак, переговорил с комендантом и уехал.

Длинный коридор с грязными, потемневшими половицами. Вдоль стен стоят сундуки, лавки, на лавках тазы и ведра с водой, на стенах висят санки, корыта. Шесть комнат, в каждой живут по пять-шесть человек. Семейные люди отгородились покрывалом или простыней. Взрослых мужчин в бараке всего трое, один из них старичок, другой инвалид, третий глухонемой. Комендант показал мне мое место: кровать, тумбочка и полка в шкафу. Затем повел в общую кухню. Стол, где я буду готовить себе еду, показался мне самым замызганным и изрезанным из всех столов в моей жизни. Я сказала коменданту: «Понимаете, я здесь временно. Ненадолго. Может быть, на неделю или на две». Он ничего не ответил. Мне был очень неприятен барак, в котором я оказалась. Нехорошее, унылое жилище, где уединение – роскошь, как на фронте. Окна мутные, не пропускают яркий солнечный свет. Половицы скрипят. И повсюду ужасные запахи. В самые сырые дни в блиндаже пахло лучше. И даже в окопах, когда солдаты ждут наступления, а сигнала к нему все нет и нет, и люди вынуждены тут же, на месте, справлять нужду, все равно, кажется, пахло не так смрадно, как в бараке. У меня сжалось сердце. Если бы я не испытала многих лишений на фронте, мне было бы, наверное, невыносимо находиться в таком гадком месте. Я понадеялась на Игоря: вот пройдут две недели, и он заберет меня отсюда.

Я не была наивна. И не жила иллюзиями. Люди, прошедшие войну, знают, что положение человека до конца твердо и определенно лишь тогда, когда он мертв или его сейчас расстреляют. Я надеялась на Игоря, но при этом понимала, что нужно самой устраивать свою жизнь. Нужно терпеть и надеяться на лучшее. Нужно заводить знакомства и обживаться. Нужно жить, а не пропадать. Ведь я фронтовичка!