1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Это было лето 1945 года. В столицу прибывали фронтовики, радостные и улыбающиеся. У некоторых из них были с собой сигары и виски, коньяк, английские и американские сигареты, а у иных и «заграничная мануфактура». И, конечно, рассказы о войне. Мужчин первое время еще слушали, а нас, женщин, сразу осадили… Осадили не воевавшие мужчины и в особенности одинокие женщины. В нашем бараке на меня порой смотрели, как на ведьму, которая вот-вот достанет из себя мышей, жаб, пауков и болотную тину. Я поняла причину этой злобы сразу же. Ведь вокруг была ужасная нищета. Как мы жили в нашем бараке? В тесноте, в грязи, без хорошей еды и одежды. Воду носили из колодца, и воды отпускали по норме – ведро в день на человека. Уборная – во дворе, похожа на покосившийся сарай. Мужчин нет, и никто не приглашает на танцы, в кино или просто на прогулку. Тоска. Летом мы сидели на лавке у барака, в холодное время собирались в кухне. В комнате тесно и тоскливо. Мамаши орут на бегающих по коридору детей. У деток нет игрушек, нет книжек, и они растут грубыми и хищными. Поселившись в бараке, я задвинула свой чемодан под кровать, и через неделю у меня украли все мои награды. Стащили ремень, фляжку и погоны. Я обратилась к мамашам: «Я знаю, это дети. Взяли поиграть… Умоляю, пусть вернут, это ведь память». Мамаши слушали меня равнодушно. О чем я прошу? Какие-то медальки! Награды собрали и вернули. Вернули погоны. А фляжку и ремень, вероятно, какая-то из мамаш продала или выменяла на хлеб. Я потеряла их навсегда. Агния сказала: «Шляпа ты, а не фронтовичка. У вас что, на фронте, не крали, не тащили?»

Я ответила: «Не злись, Агния. Однажды все изменится. Твердо и определенно можно сказать только про мертвеца, а ты не мертвая, а живая. Настанет такой день, когда все наладится. И ты будешь смеяться и улыбаться». Агния слушала меня, замерев. Потом схватила за руку и сказала: «Ну-ка, пойдем, шляпа, выпьем по глоточку. У меня есть спирт. И две конфеты!» Мы пошли в нашу комнату, и Агния угостила меня спиртом и конфетой. Ей понравились мои ободряющие слова. «Ты, Светланка, говори мне это почаще, – сказала она. – Я очень люблю, когда так говорят. Только никто этого не делает. Все сходят с ума от тоски. Сама видишь, какая тут жизнь. Страшно просыпаться! Порой хочется удавиться, чтобы больше не мучиться. А про войну молчи, иначе я тебя пришибу. Не вздумай даже заикаться!» Я понимала Агнию. Но даже после этого мы не стали подругами. Издерганная, измученная нищенским однообразием, недоеданием и одиночеством Агния разучилась дружить. Она уже не могла быть преданной никакой дружбе. Она ждала, когда в ее жизни появится мужчина, и каждый день нервничала. Под Новый 1946 год она бросилась на меня с поварешкой, и мы подрались. В тот день она пришла в кухню с черным от тоски лицом и стала греметь посудой. Мамаши спросили у нее, в чем дело. И Агния сказала: «Знаете, почему мужчин нет? Их разобрали себе фронтовые шлюхи. Вот как эта. Да, да. Солдатики ехали с войны, а шлюхи-фронтовички к ним прилипли и увели кто куда. А мы ждем и ничего не дождемся!» Все тут же посмотрели на меня – словно это была чистая правда насчет того, куда подевались мужчины. Я сказала: «Какая глупость!» И Агния, издав истеричный вопль, бросилась ко мне с поварешкой. Мамаши вмешались и развели нас по разным углам кухни. Через три дня мы разговаривали с Агнией как ни в чем не бывало. Она мечтала вслух: «Эх, подвернулся бы какой-нибудь усач, бывший офицер, герой войны. Я бы ему деток нарожала. Троих! Если, конечно, питание будет хорошее…» Я ответила: «Так и будет – попадется тебе усач. Гвардии майор. Или даже полковник. И скажет: «Хочу троих сыновей, Агния!» Но сначала он, конечно, предложит руку и сердце». Агния улыбалась и закрывала глаза. Ей были по душе такие речи.