1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Летом я часто смотрела в сторону деревни – она находилась от нас в одной версте. Оттуда доносились крики петухов, и нам почему-то казалось, что там сытая жизнь. Там пасли хозяйских коз и коров, то есть частных, а не колхозных. Там были огороды. И я представляла себе, что местные жители хорошо питаются, у них на столе молоко и масло, курятина, яйца, огородная картошка и даже мясо. От таких воображаемых картин становилось не по себе. Как-то раз я пошла по дороге в сторону деревни и дошагала до ближайших домов. Глухие, высокие заборы, у заборов все лавки пустые, ни старичков, ни старушек. Жители словно попрятались. Постучалась в одну калитку – никто не отозвался. Постучалась в другую, в третью. Никто мне не открыл. Я ходила вдоль заборов и тихо повторяла: «Зря это, землячок, зря!» Так говорили на фронте о бесполезном. Наконец за забором послышались шаги, и кто-то спросил: «Чего надо?» Я сказала: «Хозяин, нет ли на продажу стакана молока? Или яиц. Хотя бы одно яйцо! А то еще куплю хлеба или сухарей». Голос ответил грубый, недовольный: «Нету, нету. Иди отсюда! Собаку спущу – разорвет!» Я пошла обратно. Наверное, я должна была знать заранее, чем все закончится. Время нынче такое, что люди проявляют крайнюю осторожность, не доверяют незнакомым, замыкаются, прячутся. В нашей округе ходят слухи о преступных шайках. Время от времени рассказывают страшное: то там, то тут кого-то убили, ограбили. Может быть, у хозяев и было молоко на продажу и даже яйца, но они боятся незнакомых людей, опасаются за свою жизнь. Их можно понять. Хотя мне от этого не легче. Пустой желудок – беда, и от этой беды все мы немного ненормальные, свихнувшиеся. Агния, бывает, вдруг громко засмеется, а затем рассердится и выругается. Другие женщины, случается, говорят детскую чепуху, какую-то абракадабру. Однажды я заметила это и за собой. Как-то утром, в выходной день, я напилась пустого кипятку, потому что у меня не было даже хлеба, а чай вышел еще три дня назад, и вдруг, стоя у окна, произнесла что-то вроде: «Лабаз-свинопас». И усмехнулась. Что это было такое – неизвестно. Странные слова выскочили сами собой. Я вышла на улицу. Был конец лета. По дороге шел на костылях старичок-калека, за ним ковылял его сын, тоже калека, фронтовик, вихляя, как погнутое колесо, и я снова усмехнулась. Мне бы пожалеть калек, а я словно забыла, что такое сострадание. За моей спиной в коридоре барака раздался страшный крик ребенка и ругань его матери. Это соседка из комнаты напротив поймала сынишку на воровстве махорки и ударила его палкой. А я даже не повернулась, мне было все равно. Я думала о себе. Мне очень хотелось сладкого. Будь у меня сахар, я съела бы, наверное, целый килограмм. Ах, какой хороший продукт сахар! Наверное, я была на пороге помешательства. Год назад, в 1945-ом, я ела шоколад, а теперь мне кажется, что прошло уже лет тридцать, и я не помню вкуса шоколада. Жизнь совсем испортилась. После Победы люди улыбались, рассказывали друг другу, как мы будем славно жить, сколько будет хороших товаров и услуг, и все в это верили. А теперь мы не знаем во что верить. Все чувствуют, что наступают мрачные времена. В 1945 году в наших бараках не было самоубийств, а в 1946-ом они стали происходить. Одна из мамаш отравилась крысиным ядом. В соседнем бараке кто-то повесился. Дети занялись воровством как ремеслом, и вот уже двоих подростков из соседнего барака арестовали и куда-то увезли. Вскоре там умер какой-то старичок, и к нам пришла женщина в черном платке и сказала: «Собираем на похороны, помогите, чем можете». Но чем мы могли помочь? Женщина стала умолять: «Пожалуйста, помогите, помогите! У покойного осталась дочь больная туберкулезом, а у нее двое детей…» Мы нехотя стали собирать деньги. И вдруг Агния хорошенько разглядела женщину в черном и закричала: «А кто ты такая? Я тебя не знаю, никогда не видела! Откуда ты взялась? А ну, пойдем в ваш барак, выясним, кто ты!» Оказалось, что это мошенница. Она бросилась бежать, и наши мальчики-подростки выскочили за ней и стали швырять в нее камни, да еще свистеть вслед. Ужасное зрелище. Покойный старичок был одинокий, жил тихо, ни с кем не водился, и мошенница подумала, что у нее выйдет нас обмануть. Агния развеселилась. А мне стало еще тоскливее. Мне захотелось уйти из барака. Куда угодно, лишь бы отвлечься. Я взяла старые калоши и пошла по дороге. Сняла туфли и пошла в калошах. Окраина столицы в то время была как окраина жизни: пустыри, овраги и мрачные, убогие бараки. В оврагах среди мусора копошатся маленькие дети, им нечем заняться. Они худые и замызганные. Играют во что-то, а во что – непонятно. На дороге навстречу попадаются какие-то изможденные, потерянные люди. Кто они? Наверное, нищие. Но мне все равно. Редко проезжает какой-нибудь грузовик. Вообще, в нашей округе транспорта очень мало. Люди ходят пешком. Нет даже повозок. Иногда можно увидеть человека не велосипеде, но это редкость. Когда появляется автобус, за ним от скуки бегут дети. Нужно идти около часа, чтобы добраться до автобусной линии. И еще час придется ждать автобуса, стоя на остановке. Потом тридцать минут ехать в автобусе. Потом ехать на трамвае до метро. А уж метро доставит вас в центр города.