1984

Стрелка наверняка дошла до восьмидесяти-девяноста. Уинстон уже не всегда понимал, почему ему больно. За крепко зажмуренными веками лес пальцев, казалось, кружился в каком-то танце – скручиваясь и раскручиваясь, пальцы прятались друг за другом и затем появлялись вновь. Он пытался сосчитать их, но не мог вспомнить зачем. Он знал лишь, что сосчитать невозможно и что между четырьмя и пяти существует какое-то таинственное равенство. Боль снова отступила. Открыв глаза, он обнаружил, что он по-прежнему видит то же, что и раньше. Бесчисленные пальцы расползались в разных направлениях, скрещивались и сплетались, словно движущиеся деревья. Он снова закрыл глаза.

– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

– Не знаю. Я не знаю. Еще раз – и вы убьете меня. Четыре, пять, шесть – я, правда, не знаю.

– Уже лучше, – заключил О’Брайен.

Игла скользнула в руку Уинстона. И почти сразу же благодатное, целительное тепло разлилось по всему его телу. Он почти забыл о боли. Он открыл глаза и с благодарностью посмотрел на О’Брайена. При виде тяжелого, с резкими чертами лица, такого безобразного и такого умного, его сердце, казалось, ожило. Если бы он мог пошевелиться, то вытянул бы руку и положил бы ее на руку О’Брайена. Он никогда не любил его так сильно, как в эту минуту, и не просто потому, что тот прекратил боль. Старое чувство вернулось к нему: на самом деле неважно, друг О’Брайен или враг. О’Брайен был человеком, с которым он мог разговаривать. Может быть, людям нужна не столько любовь, сколько понимание. О’Брайен с помощью пыток довел его до границы безумия, и еще немного – и он наверняка отправит его на смерть. Но какое это имеет значение. В каком-то смысле между ними больше, чем дружба, они близки, и где-то там или здесь существует такое место, где они могли бы встретиться и поговорить. О’Брайен смотрел на него сверху с таким выражением лица, словно он думал о том же самом. Когда он заговорил, то голос его звучал спокойно, как будто они просто беседовали.

– Вы знаете, где вы, Уинстон? – спросил он.

– Не знаю. Могу лишь догадываться. В Министерстве любви.

– Вы знаете, сколько времени вы здесь?

– Я не знаю. Дни, недели, месяцы… Думаю, месяцы.

– А как вы думаете, зачем мы привозим людей в это место?

– Чтобы заставить их признаться.

– Нет, дело не в этом. Попробуйте еще раз.

– Чтобы наказать их.

– Нет! – воскликнул О’Брайен. Голос его невероятно изменился, а лицо вдруг сделалось жестким и возбужденным. – Нет! Не просто вытащить ваше признание, и не наказать вас. Хотите, я скажу, зачем вас доставили сюда? Чтобы вылечить вас! Чтобы вернуть вам психическое здоровье! Поймете ли вы когда-нибудь, Уинстон, что никто из тех, кто попал в наши руки, не уходит отсюда больным? Нам не интересны все эти глупые преступления, которые вы совершили. Партии нет дела до ваших поступков; мысли – вот, что нас беспокоит. Мы не просто уничтожаем врагов, мы переделываем их. Понимаете, что я имею в виду?

Он склонился над Уинстоном. Его лицо казалось огромным из-за того, что оно находилось совсем близко, и невероятно уродливым, потому что Уинстон смотрел на него снизу. Кроме того, на нем читалось что-то вроде экзальтации и безумного восторга. И снова у Уинстона сдавило сердце. Если бы можно было, он бы трусливо зарылся поглубже в постель. Он со всей определенностью чувствовал, что О’Брайен вот-вот потянет рычаг до отказа – исключительно ради каприза. Однако в этот момент О’Брайен отвернулся. Он сделал пару шагов взад и вперед. Затем продолжил уже менее рьяно: