1984

– Первым делом вам нужно понять, что в этом месте нет мучеников. Вы читали о религиозных гонениях в прошлом. В Средние века существовала инквизиция. Она не оправдала себя. Ее целью было под корень истребить еретиков, а она их в конечном итоге обессмертила. На место каждого сожженного на костре еретика вставали тысячи других. Почему так получилось? Потому что инквизиция убивала врагов открыто, и убивала их, когда они еще не раскаялись: то есть их и убивали за то, что они не раскаялись. Люди умирали, так как не могли отказаться от своих искренних убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор – инквизитору, который сжег ее. Позже, в двадцатом столетии, возникли так называемые тоталитарные режимы. Немецкий нацизм и русский коммунизм. Русские искореняли ересь с большей жестокостью, чем это делала инквизиция. И они воображали, будто извлекли уроки из ошибок прошлого; в любом случае они знали, что нельзя делать из людей мучеников. Прежде чем жертвы представали перед публичным трибуналом, их намеренно лишали чувства собственного достоинства. Их изматывали пытками и одиночеством до тех пор, пока они не становились жалкими, раболепствующими тварями, готовыми признаться в том, что им вкладывали в уста, оскорблять себя, обвинять других и прятаться за их спины, плакать и молить о пощаде. Однако всего через несколько лет все повторилось. Умершие стали мучениками, а их ничтожество было забыто. Опять то же самое, но почему? Прежде всего потому, что сделанные ими признания были явно добытыми под пытками и лживыми. Мы не допускаем таких ошибок. Все, в чем здесь признаются, – правда. Мы делаем признания правдивыми. И, кроме того, мы не позволяем мертвым восставать против нас. Вы должны перестать думать, что будущие поколения отомстят за вас, Уинстон. Будущее о вас и не узнает. Вас уберут из потока истории. Мы превратим вас в газ и распылим в стратосфере. От вас ничего не останется – ни имени в регистраторе, ни памяти в человеческом мозге. Вас аннигилируют в прошлом так же, как и в будущем. Вы никогда не будете существовать.

«Так зачем же тогда мучить меня?» – с горечью подумал Уинстон. О’Брайен замедлил шаг, словно Уинстон сказал это вслух. Его крупное уродливое лицо приблизилось, а глаза немного сузились.

– Вы думаете, – сказал он, – что поскольку мы все равно собираемся вас в конце концов уничтожить, то ничего из сказанного или сделанного вами не имеет ни малейшего значения; зачем же в этом случае мы берем на себя труд сначала допросить вас? Вы ведь об этом думаете, так?

– Да, – согласился Уинстон.

О’Брайен едва заметно улыбнулся.

– Вы изъян в общей модели, Уинстон. Вы пятно, которое надо очистить. Разве я не говорил вам, в чем разница между нами и карательными органами в прошлом? Нас не удовлетворяет ни негативная покорность, ни даже самое рабское послушание. Когда вы, наконец, сдадитесь нам, то вы сделаете это по собственной воле. Мы не уничтожаем еретика, потому что он сопротивляется нам; пока он сопротивляется, мы не уничтожим его. Мы изменяем его, мы захватываем его разум, мы переделываем его. Мы сжигаем в нем все зло и все иллюзии; он переходит на нашу сторону, но не формально, а по-настоящему – всем сердцем и душой. Прежде чем убить его, мы делаем его одним из нас. Мы нетерпимы к тому, чтобы хоть где-то в мире существовало заблуждение, пусть даже тайное и бессильное. И в миг смерти мы не допустим никаких отклонений. В прежние времена еретик шел на костер, заявляя о своей ереси, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла припрятать под черепом бунтарские мысли. Мы же приводим мозги в идеальное состояние перед уничтожением. Заповедью старых деспотий было: «Ты не должен». Тоталитарные режимы приказывали: «Ты должен». Наш командный посыл: «ТЫ ЕСТЬ». Никто из тех, кого приводят в это место, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Мы сломали в конце концов даже тех трех жалких предателей, в чью невиновность вы верили: Джонса, Ааронсона и Резерфорда. Я лично принимал участие в их допросе. Я видел, как они постепенно сдавались, начинали хныкать, ползать и рыдать – и в конце это было уже не из-за боязни боли, а исключительно из-за раскаяния. К тому времени, как мы закончили с ними работать, они были лишь человеческими оболочками. В них ничего не осталось, за исключением сожаления о том, что они сделали, и любви к Большому Брату. Как было трогательно наблюдать за проявлением их любви к нему. Они умоляли, чтобы их быстрее расстреляли, потому что хотели умереть, пока их умы чисты.